Ками Гарсия - Прекрасная тьма
С тех пор, как Мэкон умер, а моего папу увезли в лечебницу, Эмма постоянно варила, жарила и пекла, пытаясь таким образом отогнать охватившую ее печаль, но мы прекрасно знали, что это бесполезно. Я не видел ее в таком состоянии с тех пор, как умерла мама. Эмма знала Мэкона Равенвуда примерно на целую жизнь дольше, чем я, даже дольше, чем Лена. Их отношения могли быть не особенно радужными и совершенно непредсказуемыми, но они много значили друг для друга. Мэкон и Эмма были друзьями. Не думаю, что они бы когда-нибудь признались мне в этом, но я отлично все понимал. Достаточно было взглянуть на Эмму и на царивший в кухне хаос.
— Звонил доктор Саммерс, — буркнула Эмма, даже не обернувшись.
Доктор Саммерс — психиатр, лечащий врач моего отца. Эмма, не отрываясь, смотрела на вафельницу. Я не стал говорить, что вообще-то от этого вафли быстрее не поджарятся.
— Что сказал? — спросил я, глядя на завязки передника посредине ее спины со своего места за старым дубовым столом.
Помню, в детстве я все время пытался незаметно подкрасться к ней и развязать передник. Эмма такого маленького роста, что завязки свисают почти до самого пола. Я изо всех сил постарался сосредоточиться на размышлениях о переднике Эммы.
Лучше думать об этом, чем об отце.
— Сказал, что твой папа готов вернуться домой.
Я взял пустой стакан и посмотрел через него — когда смотришь через стекло, все вещи кажутся искаженными. Такими, какие они на самом деле и есть. Папа провел два месяца в «Голубых далях» в Колумбии. Когда Эмма узнала о несуществующей книге, которую он якобы писал весь год, и об «инциденте» — так она называла случай, когда мой папа чуть не сиганул с балкона, — то сразу позвонила тете Кэролайн. Она забрала отца в тот же день и отвезла его в «Голубые дали», которые называла санаторием. Ну знаете, такой санаторий, куда отправляют сумасшедших родственников, если им понадобилось «дополнительное внимание», как говорят жители Гэтлина. Все, кроме южан, говорят в данном случае «лечение».
— Отличная новость.
Да уж, просто замечательная! Сложно представить, что папа вернется домой и снова станет расхаживать по Гэтлину в пижаме с утятами. Мы с Эммой и так потихоньку сходили с ума от всех этих поминальных запеканок, которые ближе к вечеру я, как всегда, отнесу в методистскую церковь. Я не очень-то разбираюсь в эмоциональных переживаниях, но Эмма явно была в полном раздрае, взбивала свое тесто и совершенно не хотела ни с кем разговаривать о том, что творится у нее в душе. Конечно — ведь пирог испечь проще.
Однажды, на следующий день после похорон, я попытался поговорить с ней, но она оборвала меня на полуслове:
— Что сделано, то сделано. Что ушло, то ушло. Мэкон Равенвуд сейчас в таком месте, что вряд ли мы когда-нибудь встретимся в этой жизни, и уж тем более в следующей.
Эмма сказала это таким тоном, будто примирилась с его смертью, но прошло два месяца, а я все еще разносил по знакомым пироги и запеканки.
За одну ночь она потеряла двух дорогих ей мужчин — моего отца и Мэкона. Папа не умер, но нашей кухне было все равно. Как сказала Эмма: что ушло, то ушло.
— Я пеку вафли. Надеюсь, ты голоден.
По-моему, это было первое и последнее, что она сказала мне в то утро. Я взял пачку шоколадного молока и по привычке налил себе полный стакан. Эмма всегда ругалась на меня, когда я пил на завтрак шоколадное молоко, а сегодня она, не сказав ни слова, просто отрезала мне огромный кусок сливочного кекса, и мне стало совсем не по себе. Мало того, воскресный номер «Нью-Йорк Таймс» не был, как обычно, открыт на странице с кроссвордом, а ее остро отточенные карандаши *2 оставались в ящике стола. Эмма выглянула в окно и посмотрела на задыхающееся под тяжестью облаков небо.
М-о-л-ч-а-н-и-е. Восемь букв по горизонтали, то есть мне нечего сказать тебе, Итан Уот. Вот что сказала бы мне Эмма в любой другой день.
Я глотнул шоколадного молока и чуть не подавился. Молоко было слишком сладким, а Эмма слишком громко молчала. Я понял, что слишком многое в нашей жизни изменилось.
Да еще вафли сгорели, и из вафельницы повалил дым.
Мне надо было в школу, но вместо этого я свернул на трассу номер девять и поехал в Равенвуд. Лена не появлялась в школе с дня рождения. После смерти Мэкона директор Харпер соблаговолил разрешить ей обучаться на дому с репетитором, пока она не почувствует, что готова вернуться в «Джексон». Учитывая рвение, с которым он помогал миссис Линкольн в кампании по исключению Лены из школы, думаю, он искренне надеялся, что этот день не настанет никогда.
Признаюсь, я немного завидовал Лене. Ей не надо было слушать, как мистер Ли бубнит свою старую песню о Гражданской войне, известной в наших местах под названием «северная агрессия», и о бедственном положении, в котором оказалась Конфедерация, не надо было сидеть на английском на «зрячей стороне», которую наша учительница, миссис Инглиш, могла разглядеть здоровым глазом. Теперь там сидели только мы с Эбби Портер, поэтому нам приходилось отдуваться за весь класс и отвечать на вопросы по содержанию «Доктора Джекила и мистера Хайда». Что заставило доктора Джекила превратиться в мистера Хайда? Есть ли между ними на самом деле существенная разница? Никто из нашего класса понятия не имел, что ответить, поэтому все сидящие в «мертвой зоне» просто-напросто спали.
Но без Лены «Джексон» опустел, по крайней мере — для меня, поэтому через два месяца я уже умолял ее вернуться. Вчера она сказала, что подумает, а я ответил, что ей придется подумать по пути в школу. Очнувшись от размышлений, я обнаружил, что подъезжаю к нашей развилке, к той самой дороге, которая заставила меня свернуть с трассы номер девять и поехать в Равенвуд в тот вечер, когда мы с Леной познакомились. Когда я понял, что она и есть та самая девушка из моих снов, девушка, о которой я мечтал задолго до того, как Лена переехала в Гэтлин.
Стоило мне увидеть эту дорогу, как зазвучала наша песня. Звуки музыки наполнили «Вольво», будто я включил радио. Та же песня, те же слова. За последние два месяца ничего не изменилось, песня звучала постоянно: когда я включал айпод, смотрел в потолок или перечитывал комиксы о Серебряном Серфере. «Семнадцать лун». Эта песня преследовала меня. Я попытался отключить радиоприемник, но ничего не вышло. Теперь знакомая мелодия доносилась не из колонок, а просто звучала у меня в голове, как будто кто-то пел ее, используя кельтинг.
Семнадцать лун, семнадцать лет,В ее глазах и Тьма, и Свет,Что верх возьмет — не угадаешь,В семнадцать лет ты все узнаешь.
Музыка оборвалась. Я считал, что такие вещи лучше не игнорировать, но, с другой стороны, прекрасно знал, что ответит Лена, стоит мне попытаться заговорить с ней об этом.
— Это просто песня, — говорила она тоном, не терпящим возражений, — она ничего не значит.
— Ничего не значит?! Как и «Шестнадцать лун»? Это же песня о нас!
На самом деле она все понимала, но ни в какую не признавала этого. В любом случае, если я заводил такие разговоры, Лена моментально переходила из защиты в нападение:
— Хочешь сказать — обо мне?! И Тьма, и Свет?! О том, превращусь ли я в Сэрафину и сотру тебя в порошок?! Если ты уже решил, что я выберу Тьму, почему бы тебе не сказать об этом прямо?
Сначала я говорил ей в ответ какую-нибудь глупость, просто чтобы сменить тему, а потом понял, что лучше вообще молчать, и с тех пор мы не говорили о песне, звучащей в голове не только у меня, но и у нее.
Должно быть, эта песня рассказывала о дне, когда Лена объявит себя и навсегда уйдет либо в Свет, либо во Тьму. Это могло означать лишь одно: ее не объявили. Пока не объявили. Золотой, если скажешь «да», зеленый, если скажешь «нет»? Я знал, о чем говорилось в песне — золотые глаза темных чародеев или зеленые глаза светлых. С той самой ночи, когда Лене исполнилось шестнадцать лет, с ее шестнадцатой луны, я пытался убедить себя в том, что все закончилось, что Лене не придется быть объявленной, что она — исключение из правил. Почему бы и нет, если она исключительна абсолютно во всем?
Но есть такие правила, из которых исключений не бывает, и «Семнадцать лун» служили тому доказательством. «Шестнадцать лун» я впервые услышал за несколько месяцев до дня рождения Лены, и эта песня послужила предвестником того, что случилось впоследствии. Теперь текст песни изменился, и я столкнулся с еще одним зловещим пророчеством. Лена должна была сделать выбор, но пока ей это не удалось. В этих песнях всегда скрывалась истина, по крайней мере, до сих пор.
Мне не хотелось думать обо всем этом. Дорога пошла в гору, уже виднелись ворота поместья Равенвудов, но даже в громком шуршании шин по гравию мне слышалось предсказание неизбежного. Если «Семнадцать лун» все-таки наступят, значит, все было зря, в том числе и смерть Мэкона.
