Новогодняя ночь среди мумий - Грант Аллен

— Пусть чужак покроет голову, — сказал царь.

— Покрой свою голову, пришлый варвар! — крикнул герольд, и я понял, что царь не обращался напрямую ни к кому, кроме высших вельмож из своего окружения.

Я надел шляпу, как от меня и требовали.

— Поистине крайне неудобная и нелепая тиара, — заметил великий Тутмос.

— Никакого сравнения с вашей благородной и восхитительной остроконечной тиарой, о Лев Египта, — ответил Омбос.

— Спроси чужака, как его зовут, — продолжал царь.

Бессмысленно было протягивать ему еще одну карточку, поэтому я громко и четко назвал себя.

— Поистине грубое и неудобопроизносимое имя, — заметил его величество своему главному казначею. — Эти дикари говорят на странных наречиях, разительно отличающихся от плавного языка Мемнона и Сесостриса[4].

Казначей согласно кивнул и трижды низко поклонился. Меня немного задело это замечание, и я почти уверен (хотя мне и не хотелось бы упоминать об этом в Тэмпле), что краска смущения проступила на моих щеках.

Прекрасная принцесса, все это время стоявшая рядом со мной в позе величественного спокойствия, поспешила изменить течение разговора.

— Дорогой отец, — произнесла она с почтительным поклоном, — чужаку, пусть даже и варвару, конечно же, не могут прийтись по душе эти колкие намеки по поводу его внешности и костюма. Мы должны показать ему изящество и утонченность египетской культуры. Тогда он, возможно, унесет с собой в северную глушь слабое эхо ее просвещенной красоты.

— Что за нелепица, Хатасу! — раздраженно ответил Тутмос Двадцать Седьмой. — Варвары бесчувственны и не могут оценить египетскую утонченность, подобно тому, как каркающая ворона не способна перенять величавую сдержанность священного крокодила.

— Ваше величество ошибается, — сказал я, постепенно восстанавливая самообладание и сознавая свое положение свободнорожденного англичанина при дворе иноземного деспота, хотя, должен признать, чувствовал я себя не столь уверенно, как обычно, потому что британский консул не представлял мою страну в пирамиде. — Я английский турист, гость из высокоразвитой страны, чья цивилизация далеко превзошла грубую культуру раннего Египта. И я привык к более уважительному отношению других народов, как и подобает гражданину первой морской державы в мире.

Мой ответ произвел глубокое впечатление.

— Он обращался прямо к Брату Солнца! — в очевидном смятении воскликнул Омбос. — Должно быть, в нем течет кровь царей его племени, иначе он не осмелился бы на такое!

— А если нет, его надлежит немедленно принести в искупительную жертву Амону-Ра, — добавил мужчина, в котором я по одежде опознал жреца.

По натуре своей я порядочен и правдив, но в таких тревожных обстоятельствах позволил себе маленькую ложь, произнеся ее с беспечно-смелым видом.

— Я младший брат нашего царя, — заявил я без тени сомнения, поскольку вокруг не было никого, кто мог бы опровергнуть мои слова, и попытался успокоить свою совесть тем, что всего лишь претендую на родство с вымышленным героем.

— В таком случае, — сказал царь Тутмос куда более радушно, — не может быть ничего предосудительного в том, что я обращаюсь прямо к тебе. Не желаешь ли ты занять место за нашим столом, рядом со мной, чтобы мы могли беседовать, не прерывая пира, который и без того продлится не слишком долго. Хатасу, дорогая моя, ты можешь сесть рядом с принцем варваров.

Садясь по правую руку от царя, я сам ощутил, как раздуваюсь до подобающих царскому высочеству размеров. Придворные заняли свои места, кубки снова пошли по кругу, бронзовокожие прислужницы перестали стоять в ряд, словно солдаты, и разглядывать мою скромную персону, а вскоре одна из них принесла мне хлеб, мясо, фрукты и финиковое вино.

Все это время я буквально сгорал от нетерпения выяснить, кем могли быть мои странные хозяева и каким образом они существовали столько веков в этом еще не исследованном зале, но вынужден был удовлетворять любопытство его величества относительно моей страны, того способа, которым я проник в пирамиду, общего положения дел в мире и еще пятидесяти тысяч подобных вопросов. Тутмос категорически отказывался верить моему многократно повторенному утверждению о том, что существующая ныне цивилизация намного превосходит египетскую. «Ибо по твоей одежде я вижу, что ваш народ совершенно лишен вкуса и фантазии», — объяснял он. Однако царь с большим интересом выслушал мой рассказ о современном обществе, паровой машине, Рекомендательном билле, телеграфе, Гомруле[5], палате общин и других благах нашей передовой эпохи, а также краткое изложение событий европейской истории от возвышения греческой культуры до русско-турецкой войны. Наконец он почти исчерпал свои вопросы и у меня появилась возможность, в свою очередь, получить кое-какие сведения.

— А теперь, — сказал я, повернувшись к очаровательной Хатасу, которую посчитал более приятным источником информации, чем ее августейший папочка, — я хотел бы узнать, кто вы такие?

— Так ты еще не понял? — воскликнула она с непритворным изумлением. — Мы же мумии.

Она сделала это ошеломляющее признание так же спокойно и равнодушно, как могла бы сказать «мы французы» или «мы американцы». Я осмотрелся и заметил за колоннами то, что раньше ускользало от моего внимания, — множество саркофагов с небрежно разложенными рядом крышками.

— Но что вы здесь делаете? — растерянно спросил я.

— Может ли такое быть, чтобы ты не знал предназначения бальзамирования? — ответила Хатасу. — Ты такой приятный и воспитанный молодой человек, но, уж прости меня за эти слова, поразительно невежественный. Мы становимся мумиями, чтобы обеспечить себе бессмертие. Раз в тысячу лет мы просыпаемся на двадцать четыре часа, снова обретаем плоть и кровь и устраиваем пир, наслаждаясь сушеными угощениями и другими приятными вещами, оставленными для нас в пирамиде. Сегодня первый день тысячелетия, и мы проснулись в шестой раз с тех пор, как нас забальзамировали.

— Шестой раз? — недоверчиво переспросил я. — Значит, вы должны были умереть шесть тысяч лет назад?

— Совершенно верно.

— Но ведь мир тогда еще не существовал! — воскликнул я с догматичной убежденностью и ужасом.

— Прости меня, принц варваров, но сегодня первый день триста двадцать седьмого тысячелетия.

Мой догматизм получил жестокий удар. Однако я был знаком с расчетами геологов и в какой-то мере готов принять такую древность человеческой расы, а потому проглотил это утверждение без особых затруднений. К тому же, если бы такая очаровательная девушка, как Хатасу, попросила меня в тот момент стать магометанином или поклоняться устрицам, не сомневаюсь, что я бы незамедлительно так и поступил бы.

— Значит, вы просыпаетесь только на один день и одну ночь? — спросил я.

— Только на один день и одну ночь. А потом опять заснем на еще одно тысячелетие.

«Если только вас не