Новогодняя ночь среди мумий - Грант Аллен

Грант Аллен[1]

Новогодняя ночь среди мумий

Грант Аллен (1848–1899), друг и соавтор Конан Дойла, был ему дважды коллегой: как врач и как писатель. В этом последнем качестве он интересовался самыми разными жанрами, от детективов до фантастики. Его заслуженно считают одним из первооткрывателей и «сооткрывателей» нескольких перспективных направлений; характерный пример — Аллен одновременно с Уэллсом и независимо от него опубликовал повесть о путешествии во времени.

А еще он был крупным ученым и вдобавок очень свободомыслящим человеком. Кроме того, обладал отличным чувством юмора. Поэтому не стоит удивляться, что в рассказе «Новогодняя ночь среди мумий» Аллен отнесся к вопросу загробного бытия совсем иначе, чем Конан Дойл, которому именно в этих случаях чувство юмора и «шерлокхолмсовский» скепсис постоянно отказывали.

Я немало лет провел в странствиях и скитаниях по лику Земли, и со мной, безусловно, случались всякие необыкновенные происшествия, но, уверяю вас, на мою долю еще не выпадали такие странные двадцать четыре часа, как те, что я провел год назад в огромной неисследованной пирамиде Абу-Илла.

То, как меня туда занесло, само по себе уже очень странно. Я отправился в зимнее путешествие по Египту в обществе семейства Фитцсимкинсов, с дочерью которых, Эдитой, я был на тот момент помолвлен. Вы, должно быть, помните, что старина Фитцсимкинс поначалу состоял в солидной винодельческой компании «Симкинсон и Стокоу», но когда его старший партнер удалился от дел и получил рыцарское звание, Геральдическая коллегия случайно обнаружила, что Фитцсимкинсы приблизительно во времена царствования Ричарда Первого сменили свою древнюю нормандскую фамилию на соответствующую английскую, и пожилому джентльмену тут же вернули родовое имя и герб славных предков. Удивительно, право слово, как часто случаются в Геральдической коллегии подобные забавные совпадения.

Разумеется, мне — не имеющему ни земельных владений, ни постоянной практики адвокату, живущему на скромные проценты с южноамериканских ценных бумаг и сомнительные доходы сочинителя бурлесков, — такая перспективная партия, как Эдита Фитцсимкинс, представлялась богатым уловом. К чему скрывать, красотой девушка откровенно не блистала, но знавал я и бо́льших дурнушек, которых сорок тысяч фунтов приданого превращали в настоящих принцесс, и если бы Эдита не влюбилась в меня по уши, полагаю, старина Фитцсимкинс ни за что не согласился бы на этот брак.

Однако мы так открыто и безоглядно профлиртовали весь летний сезон в Скарборо, что сэру Питеру было бы уже затруднительно разорвать наши отношения. И чтобы не упустить свою добычу, я отправился в Египет вслед за своей будущей тещей, легкие которой якобы нуждались в более мягком климате, хотя, на мой взгляд, ее дыхательным органам мог бы позавидовать любой из живущих на Земле.

Тем не менее истинная любовь протекала не столь гладко, как ожидалось. Эдита считала меня недостаточно страстным для преданного поклонника и в самый последний вечер старого года устроила мне сцену из-за того, что я в сопровождении нашего гида улизнул с парохода, чтобы насладиться пленительным представлением прелестных гавази — девушек-танцовщиц из соседнего городка. Одному богу известно, как Эдита узнала об этом, потому что я дал негодяю Димитри пять гиней, чтобы он держал язык за зубами. Однако она все же узнала и предпочла расценить случившееся как ужасное преступление, смертный грех, который могло искупить лишь трехдневное униженное покаяние.

В ту ночь я улегся спать в гамаке на палубе, отнюдь не в самом благодушном настроении. Мы пришвартовались возле Абу-Илла — самой зловонной дыры между порогами и дельтой. Москиты свирепствовали сильней, чем обычно в Египте, а это уже говорит о многом. Даже посреди ночи стояла невыносимая жара, и малярия осязаемым туманом поднималась от листьев лотоса. В довершение всего, я начал опасаться, что Эдита Фитцсимкинс все же проскользнет у меня между пальцев. Я был в подавленном настроении, меня слегка лихорадило, но при этом в памяти моей сохранились отрывочные утешительные воспоминания о прелестной маленькой гавази, чей изысканный, чудесный, пленительный, истинно восточный танец я наблюдал тем вечером.

Клянусь Юпитером, она была прекрасна. Глаза сияли, словно две полные луны, волосы лились, подобно Penseroso Мильтона[2], движения плавностью напоминали стихи Суинберна. Эх, если бы Эдита была хотя бы бледным подобием этой девушки! Видит бог, я влюбился в эту гавази!

Потом снова появились москиты. Вжж-вжж-вжж. Я набрасываюсь на самую крупную и громкую тварь — этакую примадонну их дьявольской оперы, убиваю ее, но место убитой тут же занимает целый десяток надоедливых певцов. На поросшей камышом отмели заунывно квакают лягушки. Становится все жарче и жарче. Наконец мое терпение лопается, я встаю, наскоро одеваюсь и спрыгиваю на берег в надежде найти себе какое-нибудь занятие.

Вдалеке за равниной стоит огромная пирамида Абу-Илла. Мы собираемся завтра подняться на ее вершину, ну а сейчас я просто прогуляюсь в ту сторону и все там разведаю. Я шагаю по залитым лунным светом полям, душа моя по-прежнему разрывается между Эдитой и гавази, а величественная громада древних гранитных блоков мрачно поднимается над бледным горизонтом. Все еще полусонный и не избавившийся от лихорадки, я разглядываю основание пирамиды со смутной надеждой разгадать тайну запечатанного входа, до сих пор ставившую в тупик бесчисленных исследователей и ученых-египтологов.

Блуждая вокруг пирамиды, я вспоминаю рассказ старины Геродота, похожий на страницу из «Тысячи и одной ночи», о том, как царь Рампсинит построил себе сокровищницу, один из камней в которой поворачивался на оси, подобно двери, но какой-то строитель, знавший этот секрет, воспользовался им и похитил золото из царской казны. Что, если у пирамиды есть такая же дверь? Было бы забавно отыскать это место.

Я стоял под яркой луной у северо-восточного края огромной горы, возле двенадцатого камня от угла, и тут мне в голову пришла шальная мысль, будто бы я могу повернуть этот камень, надавив с левой стороны. Я навалился всей тяжестью, пытаясь повернуть его вокруг своей оси. Сместился ли он хотя бы на дюйм? Нет. Должно быть, это случилось лишь в моем воображении. Попробую-ка я еще раз. Теперь он определенно поддается! Мое сердце бьется все сильней, то ли от лихорадки, то ли от возбуждения, и я делаю третью попытку. Многовековой налет ржавчины сметается прочь, и камень тяжело проворачивается, открывая доступ в низкий тоннель.

Наверное, приступ безумия заставил меня зайти в заброшенный коридор без факела или хотя бы спички, но, так или иначе, я это сделал. Высота прохода позволяла идти не