Изгнанники - Михаил Викторович Гречанников
Раньше подобные заявления обрадовало бы Эрнеста. Но сейчас было уже поздно. Он знал об этом. Его дар, его ремесло, его навык – ушли безвозвратно. Будут ему проводить элекрошок или нет – писать вновь он уже не сможет.
Не все врачи реагировали одинаково. Эрнест знал, что попытки суицида и навязчивое желание подтвердить факт слежки ФБР беспокоят остальных докторов. Они бы с удовольствием продлили его лечение, и вовсе не из-за желания навредить писателю – просто искренне считая, что смогут ему помочь.
Что же до молодого доктора, тот уже не мог сдержать удивления:
– Но как же? Терапия даёт нужный эффект! Посмотрите сами – пациент почти избавился от навязчивых идей преследования!.. -…и сбросил двадцать килограммов, – закончил за него собеседник Эрнеста. – Нужно помнить и о соматическом состоянии пациента. И, хотя ваша забота о психическом здоровье пациента выше всех похвал… ухудшение соматического статуса явно указывает на необходимость прекращения лечения.
– Прекращения? Сейчас?
– Чем скорее, тем лучше. Мистеру Хемингуэю сейчас будет полезно покинуть больницу и вновь оказаться дома. Думаю, он уже давненько соскучился по добротному бифштексу и бутылочке-другой холодного пива.
Молодой врач хотел было что-то возразить, но поймал взгляды своих старших коллег и осёкся.
– Иногда, – продолжал врач, снимая очки, – в самых добрых своих побуждениях мы забываем следить за чертой, которую переходить нельзя. И нам очень жаль, что человек, принёсший Америке столько пользы и прославивший имя доброго американского писателя на весь мир, перестал писать. Очень жаль. Я бы не рекомендовал задерживать вас в клинике надолго.
Доктора, сидевшие рядом, переглянулись, но ничего не сказали.
Эрнест понял – его действительно выпишут. Ведь они уже забрали у него возможность писать. Держать его взаперти дальше не имело никакого смысла.
МОЛЬЕР
На пьесе, как всегда, был аншлаг. Проклятия церкви и докторов – да мало ли кого ещё – не могли заставить Париж отвернуться от пьес великого комедианта. Жан-Батист Поклен, он же Мольер, исполнял в «Мнимом больном» главную роль – Аргана, того самого мнимого больного. Поначалу всё шло неплохо. Сердце почти не щемило, и Жан-Батист не сбился ни разу.
Впрочем, как и раньше. Первые два действия пьесы, посвящённой ипохондричному дворянину, прошли без сучка без задоринки.
Но это была внешняя сторона пьесы. Зрители упивались шутками и блестящей игрой актёров, не видя самих актёров. Жан-Батист никогда не упрекнул бы в этом зрителя – ведь лучшей похвалы для актёра и быть не может. Однако с каждым новым появлением на сцене Жан-Батисту было всё труднее. Жажда сменялась приступами тошноты, сердце могло забиться без видимых на то причин.
«Ничего, – думал Жан-Батист. – До конца не так уж и далеко. Не думаю, что эта чёртова хворь помешает мне завершить представление».
Финалом пьесы были балетные танцы с участием нескольких актёров. К счастью, от самого Жан-Батиста никаких плясок и не требовалось – ему оставалось лишь сидеть в кресле. Внимание зрителей по большей части было приковано к танцорам. Зал хохотал, когда смешные врачи в чёрных колпаках, потешно отплясывая, посвящали Аргана в доктора.
– Клянусь! – кричал Арган, и каждая клятва обращала зал в хохот.
Однако растерянность и бледность Аргана были растерянностью и бледностью самого Жан-Батиста. Сердце стучало с каждой минутой всё сильнее.
Тем временем президент общества медиков призывал Аргана к клятве:
– Юрэ: дашь ли с сей минуты
Клятву соблюдать статуты,
Медицины все прескрипции,
Не меняя их транскрипции?
– Клянусь! – отвечал Жан-Батист, и зал вновь хохотал.
А самому Мольеру было не до хохота. Он страшно устал, как никогда прежде, и слабость разливалась по его рукам и ногам. Конечно, в балете он участие принимал самое незначительное – вскакивал, только чтобы выкрикнуть «Клянусь!» Танцорам должно быть намного тяжелее. Должно быть.
Хоть Жан-Батист и сидел, его сердце не сбавляло темпа. Оно колотилось о грудь, как птица, запертая в горящем доме, бьётся об окно. Голова кружилась, в груди болело, ещё и тошнило – но всего этого было недостаточно, чтобы покинуть представление.
«Бывало и хуже, – думал Жан-Батист. – Не помню, когда, но, чёрт возьми, бывало же».
Он не верил в то, что сил для исполнения своей роли у него не хватит.
Сил всегда хватало – когда сбегал из дома с труппой, когда его бросили в тюрьму за долги, когда пришлось скитаться по Франции долгих тринадцать лет. Когда их преследовала церковь, когда им отказывали доктора, презирало дворянство… когда умерла мать. Он всегда был опорой для труппы, и где бы они ни оказались, у него всегда хватало сил.
Должно хватить и сейчас. Подвести труппу нельзя – это всего лишь четвёртое представление «Мнимого больного». А успех пьесы слишком уж очевиден.
Президент уже зачитывал последнюю часть клятвы:
– Не давать пациенторум
Новых медикаменторум,
И ничем не пользоватис
Кроме средств от факультатис,
Хоть больной бы издыхантур
И совсем в ящик сыгрантур?
Отбросив сомнения, Мольер вскочил, чтобы крикнуть «Юро!», открыл рот… и задохнулся. Всё вокруг закружилось, кровь застучала в ушах, пелена застилала его глаза. Воздух стал вдруг таким густым и горячим, и его не хватало – так не хватало! Пошатнувшись, Жан-Батист рухнул назад в кресло, издав совершенно не театральный стон.
Актёры вздрогнули от этого стона и остановились. Однако испортить пьесу окончательно Мольер себе позволить не мог. Взглянув строго на актёров, он привстал – уже не так резво, как прежде – задорно улыбнулся и крикнул:
– Клянусь!
Танец продолжился, пьеса была спасена. А вот насчёт себя Жан-Батист уже не был так уверен. Взглянув за кулисы и поймав взгляд Арманды, ЖанБатист устало улыбнулся ей. В его взгляде, в его улыбке Арманда прочла то, что он не мог произнести вслух.
Не прерывая постановки, его вывели с незавершённой пьесы, словно так и было запланировано. В карете, направляясь домой, Жан-Батист подумал, что труппа впервые за долгое время будет принимать восхищение толпы без него.
УАЙЛЬД
К сожалению, Оскара нередко узнавали в лицо, и как только это случалось, он сталкивался с тихим недоброжелательством. Тихим лишь на время, думал Оскар – и покидал место прежде, чем найдутся желающие написать о нём статью в местную газету или заклеймить его в очередной раз содомитом.
Страх перед скандалом, закрепившийся в
