Елена Вернер - Верни мои крылья!
– Да…
– Хорошо. Все это твое тело знает без раздумий. А значит, знает мозг. Ты когда-нибудь думала о том, сколько видит человеческий глаз? Вытяни руку вперед. Давай, вытягивай. Вытянула?
– Да, – Нике было приятно слушаться его.
– Видишь ноготь большого пальца? Это по площади то пятно, которое глаз действительно видит. Все остальное в легком размытии, оно достраивается, домысливается. Мозг – самый совершенный компьютер, с оперативной памятью такого объема, который неведом созданной человеком технике. Он занят 3D-моделированием каждую секунду бодрствования и почти все время во сне. Подгоняет, достраивает, реконструирует, воссоздает, творит. Так что придумать второй, третий пласт пространства для нас не проблема…
Так вот как устроено актерское мышление? Просто еще один пространственный пласт, чистое творение реальности. Не сообщая ничего о своей профессии, Кирилл говорил достаточно, и будь она чуть поумнее, ей бы непременно стоило догадаться, что он актер. Хотя – что бы это дало? Спасло бы от его появления в театре «На бульваре» и в ее жизни? Или, может быть, спасло от того, что рядом с ним оказалась Римма? «Римма – хорошая», – шепнула Нике совесть. Снова. А сама Ника никак не влияет на происходящее и только подбирает его крошки, вот и все. Величиной с ноготь, а может, еще меньше.
Ужинать она не стала и сразу прошла в спальню, тронула холодную раму – сквозь щели сильно дуло. Это была третья ночь с полнолуния. Ника глядела в темноту окна бездумно, впав в какую-то прострацию, и заметила, что с соседнего дома, с самой его крыши, светит фонарь, которого раньше не было. Фонарь горел, во много раз превышая яркость остальных фонарей и окон в округе, и увеличивался в размере, будто рос. Только тут она и догадалась, что никакой это не фонарь вовсе, а луна восходит из-за дома: горизонты, слияние неба и земли, в городе непозволительная роскошь. Луна выплывала из-за крыши, и на желтке ее круга четко, как на постановочном фото, проступал геометрический излом телевизионной антенны, это Христово распятие новой цивилизации. Ника поразилась, как быстро движется по небу светило: с каждым мгновением диск был виден все больше, и не успела закончиться минута, как луна появилась вся, оторвалась от крыши и устремилась вверх, идеально кругла, с наброшенной с одного бока легчайшей тенью, но еще целая. В ее скольжении было непреклонное, упрямое равнодушие, и Нику охватило тоскливое чувство собственной конечности перед лицом бессмертия неведомых богов. Луна восстала, самодостаточная, самодовольная, хохочущая, и Ника снова уверилась в том, что лунное одиночество придумали поэты: чтобы не быть одинокими. Луне было все равно. Страшась ее желтого взгляда, девушка задернула шторы.
Сон о потопе
В лифте Ника всем телом чувствовала, что спускается вниз, но, когда двери разомкнулись, поняла, что приехала на верхний этаж, точнее, на крышу небоскреба. Пространство бара было обнесено стеклянными прозрачными стенами и перекрыто стеклом кровли, так что днем здесь наверняка было замечательно. Но Ника не могла припомнить, каково это – днем. Что такое день, как не набор звуков? Д-е-нь. Она не могла сообразить, когда вообще последний раз видела это явление, словно всю ее жизнь составила тьма полуночи, черно-белые, как шахматная доска, плиты пола и серый мглистый свет, идущий от каждого предмета и ниоткуда. Лифт, доставив ее, закрылся и слился со стеной, так что Ника даже ковырнула ногтем едва приметную щелку дверных стыков, чтобы убедиться, что ей это не почудилось. Хотя, если верить отцу, все и так – чудится.
Дождь продолжал идти, наверное, пару земных веков. Земли, впрочем, как и всего человечества, он не касался, ведь тучи плывут над землей, а этот дождь идет из туч все так же вверх. Ох уж этот опрокинутый мир… Никогда ей его не понять. Ника задрала голову и долго смотрела прямо над собой, в черное разверстое нечто, что невозможно назвать небом по понятной причине: это не небо, – и бездной тоже не назвать, потому что дно у всего сущего располагается внизу, а не вверху. Белесые ливневые потоки срывались со стеклянных углов бара и уносились прочь, тая в антрацитовой бесконечности, а за ними вдогонку летели другие, и так без конца. У Ники закружилась голова, и она опустила подбородок:
– К чему все это?
Они лишь вдвоем. Ника медленно подошла к Зевсу, сидящему на высоком барном стуле возле зеркальной стойки. Хорошо, когда на зеркале не остается следов от пальцев, подумала богиня, кладя ладонь на столешницу, и сама удивилась абсурдности мысли: разве где-то во Вселенной на зеркалах остаются пятна?
– Ты о чем? – отозвался отец нехотя.
– Я о дожде.
Зевс пожал плечами и хлебнул вина.
– Так странно, – проговорил он, наконец, с легким недоумением. – Из всех детей ты была самая покладистая и веселая. Победа, что с тебя взять. Тебе даже спорить не с кем и нечего делить. Если бы не люди. Взгляни на олимпийцев, каждый занят только собой. Афина никак не решит вопрос собственного совершенства, Гермес валяет дурака, Афродита зациклилась на идее любви и красоты, ничего не смысля ни в том, ни в другом. Она любит саму идею любви, но не любит никого. Аполлон сойдет с ума, если отпустит от себя Артемиду. С начала времен всегда – одно и то же. Скука. Все это не твоего ума дела, не стоит так переживать. Тебе ничего не изменить. Никому ничего не изменить.
Зевс вытащил из кармана пиджака игральные кости, потряс их в кулаке, как в коробочке, и бросил возле графитового кубка. Выпало шесть-три. Потом еще раз, и еще, и еще, и снова: шесть-три.
– Видишь? – вздохнул он.
– Вижу, – Ника сгребла кости и легко выпустила на зеркало. Щелк-щелк. Шесть-три.
– Когда выпадет что-нибудь другое, на Земле разразится потоп. Я так решил. Неблагодарные людишки, мелочные, лживые, гордые, враждующие, они ведь меньше тараканов, а как докучают!
– Разве докучают? Они приносят нам дары, молятся, когда уже не могут сдержать слез… Ведут на заклание черных быков, чтобы услужить тебе, а ты называешь их неблагодарными? Смилостивься, прошу. Они не виноваты… Что еще нужно тебе, отец, какая благодарность?
– Мне нужно, чтобы их не стало! – Зевс возвысил голос.
– Это прихоть, – не согласилась Ника.
– Это судьба. А ты, вздорная девчонка, все время встаешь на защиту всех и вся, и твое счастье, что я тебя люблю.
– Ты и Прометея любил! – она закричала так, что имя изгнанника звоном отлетело от заплаканных стекол. – Но его печень сжирают орлы. А ты теперь льешь дождь, желая гибели настолько несправедливой, что даже бездушные кости отказываются тебе помогать! От скуки!
Ударом открытой ладони Зевс обрушил стойку в мириады зеркальных брызг. От взрыва осколки разлетелись во все стороны и оцепенели в воздухе, так и не упав вниз или вверх. Ника увидела свое яростное лицо в каждом из парящих вокруг отражений. За каждым из ее лиц маячат другие, людские, и им несть числа. Ника не испугалась, куда страшнее было бы промолчать.
– Отец, ведь они настоящие. Они дышат, кричат, ругаются и смеются. Они совсем как мы. Но жизнь они ценят больше, тысячекратно. Они боятся смерти, они знают ее и потому всегда делают что-нибудь. У них есть цель и страх не успеть, а мы… А мы застыли. Совсем нет движения… Нет страха… И ты зол, тебе невыносимо, ты решаешь их судьбу костями, потому что не хочешь решать сам!
– Никто ничего не решает, девочка, – вдруг тепло улыбнулся Зевс. – Мы все просто ждем нужного момента.
Осколки по его молчаливому усталому разрешению посыпались на пол, застучав дробно, мелко и сухо. Зеркальный песок, захрустевший под ногами, когда Ника сделала шаг к отцу.
– Видишь? – указал он пальцем, не давая ей приблизиться. И она увидела: среди крошечных зеркал лежали игральные кости. На них выпало три-пять. В это же мгновение дождь переменил вектор. Страшный шум заполонил собой весь мир. Струи захлестали по стеклянной крыше, обтекая куб стеклянного бара пентхауса, и устремлялись вниз, в головокружительный обрыв к земле, уничтожая на ней все живое. И прежде чем осознать, Ника с криком уже падала сквозь этажи.
Падение. Все стороны света смешались в мрачную карусель. Она летела со сложенными крыльями, скомканная и кувыркающаяся, и только у самой земли расправила их, чтобы замедлиться. Ее ноги коснулись тверди – того немногого, что осталось.
Вокруг разносились вопли отчаяния и ужаса, жалобный плач потерянных детей. Беспокойно мычали коровы, блеяли овцы, целыми стадами захлебываясь водой, которая все прибывала и прибывала. Моря уже вышли из берегов и затопили долины, луга, седловины холмов и перешейки, и над оливковыми рощами резвились косатки и иглозубые акулы с дохлыми глазами, а улочки еще вчера процветающей, многоязыкой, согретой послеобеденным зноем островной Атлантиды стали лабиринтом для скатов и желейных медуз, плоских камбал, крутолобых золотистых дорад. Потоп погубил виноградники, деревушки, вал воды смывал высокие утесы, и портовые города с грохотом обрушились в мокрую океанскую пасть, погребая под собой мирных горожан.
