Елена Вернер - Верни мои крылья!
Явление шестое
Перипетия
Ходили слухи, что Кирилл, как и обещал, нашел спасение для театра. Что-то связанное со спонсорской помощью от его знакомых – подробности не оглашались, и все замерли, напряженно ожидая, когда одна из чаш весов опустится, знаменуя итог, благословение или крах. Липатова со свойственным ей упрямством не отменила ни единой репетиции нового спектакля, хотя костюмерша Женечка, уже чертившая в альбоме эскизы костюмов, не торопилась на оптовый склад тканей за покупками. И в этом актеры видели тревожный, парящий надо всеми знак вопроса.
В репетициях Ника вдруг распознала подобие групповой терапии. Лариса Юрьевна была достаточно опытна, чтобы сообразить, что работа вполсилы внесет лишь большую сумятицу в души ее подопечных, поэтому она, никого не щадя, требовала выкладываться в полную мощь. Подглядывая за ходом репетиции, Ника с волнением видела, как быстр и полон ярости Кирилл, уже и не Кирилл вовсе, а решительный Гектор, уверенный в собственной способности предотвратить надвигающуюся войну. Он являлся полной противоположностью Римме, играющей Елену, которой Липатова наказала быть как можно более плавной, соблазнительной и засасывающей, как черная дыра. Каждое его движение – нарочито резкое, удар меча, каждое ее – мягкость и пелена преступной, обволакивающей безмятежности. Кирилл распластывался на полу, вскакивал, карабкался на металлическую конструкцию, еще не скрытую фанерными очертаниями крепостной стены Трои, и прыгал вниз, так стремительно, что Ника затаивала дыхание. По непонятной причине она боялась за него, словно чувствуя какую-то слабость, но где, в чем – не могла определить. А он поднимался на ноги и уже снова был готов идти до конца.
Ника упрекала себя. Ей бы наслаждаться его игрой, его самоотдачей, но полностью увлечься мешало волнение, она замечала едва уловимую дрожь, пробегавшую по его лбу, – от каких-то тайных усилий, моральных или физических. В этом она не могла помочь, как бы ни желала. Но она видела, как его босые пятки и ладони сереют от налипающей на них пыли – на сцене было грязно, и это заставляло Нику чувствовать досаду. Вставая со сцены, Кирилл бездумным движением смахивал пыль с холщовых штанов, а ей тут же мерещилась его мать, которая когда-то могла бы присесть рядом на корточки и отряхнуть коленки малютки-сына, – но так никогда этого и не сделала, даже не осознав, несчастная, чего лишилась.
В один из дней Ника пришла на час раньше и, вооружившись тряпкой, ведром воды и флаконом чистящего средства, отдраила сцену дочиста. Просить тетю Веру она не хотела: это действо доставило ей несказанное удовольствие, еще более острое оттого, что проделано все было втайне. Еще один в шкатулку ее трепетных секретов. Касаясь пальцами поверхности сцены, составленной из затертых квадратов старого ДСП (поворотного круга на их сцене не было), она думала о больших ступнях с торчащими в стороны мизинцами, которые скоро пробегутся по ней, и зорко отыскивала занозистую щепку или блестящую шляпку вылезшего гвоздя. К приходу Липатовой все стало идеально, и даже молоток успел вернуться в деревянный ларь с инструментами, под шаткий стеллаж в реквизиторской. Изменений никто, конечно, не заметил, но Нике это было не нужно, главное, что босые ноги, невероятным образом и непонятно когда оказавшиеся главными ногами в мире, могли теперь перемещаться по настилу сцены так, как им угодно и без всякого риска.
К концу недели стало понятно, что Кирилл происходит из древнего рода волшебников и магов, не иначе: он все-таки нашел спонсоров. Правда, решение об их участии в финансировании театра еще не было принято наверняка, так что Липатова предприняла шаг вполне режиссерский, театральный. Пустить пыль в глаза, заворожить, очаровать – вот что она задумала, через Кирилла приглашая его знакомых-предпринимателей прийти на пятничный спектакль.
После спектакля, когда за последним зрителем были заперты двери, в буфете быстро организовался фуршет. Несколько чистых скатертей, пара тарелок канапе, бананы, от воздуха ржавеющие на срезах, и игристое, призванное своими лопающимися пузырьками убедить спонсоров в том, что театр «На бульваре» обязан жить дальше. По такому случаю актрисы щеголяли в платьях, позаимствованных с вешалок в гримерках, а актеры в костюмах, и только Даня Трифонов, переодевшийся в непременные джинсы и клетчатую ковбойку, выбивался из картины общей торжественности.
– А что? – воскликнул он в ответ на укор Липатовой. – Мне в костюмах только людей хоронить!
– Даня, давай посерьезнее.
– Куда уж больше. – Он подцепил двумя пальцами губную гармошку в нагрудном кармане. – Хотите, гимн сбацаю?
Липатова вздохнула и отошла: Трифонов был неисправим, а на пререкания не было времени и возможности. Труппа должна была произвести хорошее, серьезное впечатление, с легким флером богемы, искусства и его благословенного покровительства. Будь у Липатовой бюстики кого-нибудь из меценатов, Морозова и Мамонтова, она непременно достала бы их из закромов в качестве примера и призыва – но таковых не наблюдалось. Зато весь вчерашний день по приказу худрука Ребров, вооружившись дрелью, развешивал по стенам дипломы и награды конкурсов и фестивалей, накопившиеся у театра за все годы его существования. Столичных среди них не было, все сплошь провинциальные.
На банкете Ника, не получив никаких распоряжений от начальницы (та попросту о ней забыла), маячила в сторонке, у самой стены, делая вид, что изучает грамоты под стеклами. Ей было неуютно среди всеобщего оживления. В юбочке и свитере, надетых за последний месяц вот уже второй раз, но не идущих ни в какое сравнение с туалетами актрис, она ежилась при мысли, что кто-нибудь подойдет к ней, желая затеять разговор. Совершенно беспочвенное опасение: на нее не обращали внимания. Все оно было сконцентрировано на двух представительных мужчинах средних лет, с которыми непринужденно общались Стародумов, Липатова, Кирилл, Римма и еще несколько актеров из тех, кому довелось сегодня играть, сначала на сцене, а затем и в жизни. У Бориса Стародумова сгустились повадки барина и гедониста, он громко и сочно, хорошо поставленным голосом превозносил успехи театра, красочно живописал истории с гастролей и из своего прошлого. Ника припоминала, что лет пятнадцать назад ему и правда выпала удача сыграть в довольно заметных фильмах, которые она видела еще у себя на родине, по телевизору. Сегодня вечером Стародумов являл собой Знаменитость, на нем обозначилось теплое свечение славы, и никому не приходило в голову, что после тех знаковых ролей Стародумов на четыре года как в воду канул, пока не возник в труппе крохотного театра «На бульваре» и не женился на Ларисе Липатовой. Сведений о том, чем занимался актер в тот перерыв и что стало причиной такой стремительной перемены статуса по возвращении в профессию, у Ники не было. Ясно было одно: за четыре года о нем все позабыли и сниматься в кино его больше не позвали.
Леля Сафина почти не вслушивалась в главный разговор. Стоя у стола, она уплетала крохотные канапе на разноцветных пластиковых зубочистках. Мила Кифаренко меланхолично жевала повядший стебель сельдерея, из стыдливости прикрыв салфеткой принесенный из дома лоточек.
– Мила, детка, ешь, пока дают, – посоветовал подошедший Даня. – Скоро мы станем крепостными. Если повезет. Нас посадят на хлеб… Хлеб и зрелища…
– Тем более что зрелища мы производим сами, – отозвалась Леля и прихватила зубами лоснящуюся маслину. С блаженством сжевала ее и покосилась на Милу. – Мил, пожертвуешь?
Мила с готовностью протянула ей свой сельдерей. Даня скривился, похлопал Лелю по плечу – в жесте была опаска, скрытая под слоем наигранного панибратства, так, хорохорясь, протягивают руку к дикому животному:
– Ты не приболела? Ты же ненавидишь сельдерей.
– Я ненавижу, когда кто-то лучше меня знает, что я ненавижу, – мирно отозвалась Сафина.
Присутствия Ники на фуршете не требовалось, но и уходить ей не хотелось. Пока все были увлечены спонсорами и перспективами, которые еще могли ускользнуть, обнажая оползающий обрыв, она пользовалась случаем, чтобы вдоволь насмотреться на Кирилла. Издалека это было безопасно – и волнительно. В нем, в его расслабленности, непривычно мягких, будто бы усталых жестах, в том, как небрежно он держит витую ножку бокала, рассуждая о новой постановке, как отпивает шампанское, над поверхностью которого брызги от лопающихся пузырьков скачут точь-в-точь как блохи, – в нем не было ничего ни от просителя, ни от обиженного сироты. Ничего от того бывшего Кирилла, только теперешний. Другой.
Улучив подходящий момент, Липатова пустила в ход тяжелую артиллерию:
