Дар Божий - Петр Семилетов
ДВРЗ мог бы стать районом, где образовался Господин Пуго. Очень подходит, как замкнутый мирок. Жители его начинают обмениваться чайным грибом, попадают под власть Господина Пуго. И когда внешние люди приезжают сюда, зашторенные окна хранят единую, трагическую тайну.
— Смотрите, какой желтый домик, — указала Шура на теремок за гаражом.
— Я бы в таком жила, — одобрила Нюта. Сказать такое было высшей степенью похвалы.
Они обошли домик, увидели мусорник, забор, а там дальше какой-то перекресток и магазин на нижнем этаже высотки — первой встретившейся ей высотки на ДВРЗ. У контейнера с мусором возился то ли дворник, то ли какой-то служащий больницы — у него поверх белого халата была одета куртка.
На секунду Нюте показалось, что в маленьком окошке показалось такое узнаваемое лицо Миши. Хмурое, усатое, бородатое, только без очков. Нюта закрыла глаза и открыла. Лицо исчезло.
Шура спросила у служащего:
— Простите, а что это за домик?
— Это морг.
— Идемте отсюда к выходу, — Кира задержала дыхание и стала возвращаться к корпусам. Шура следом.
Нюта погодила. Быстро пронеслась странная цепочка мыслей, сродни фильму ужасов — им сказали в палате, что Миши нет. Может быть это заговор какой-то, Миша не убегал, его держат запертым в морге… Это слишком фантастично.
— Народ! — позвала она, — Стойте!
Кира и Шура были уже далеко. Нюта позвала громче:
— Народ! Не уходите.
Девчата остановились. Нюта подошла к ним, чтобы больничный служащий не слышал:
— Мне кажется, Миша прячется в морге.
— Это было бы в его стиле. Ты его видела? — спросила Кира.
— Я думаю что да.
В это время у домика кто-то громко закричал.
Глава 23
Только внутри Миша четко осознал, где находится, но тут было так темно, что зрение выцепливало лишь очертания — стол, лавки, еще один стол вроде тачки. Миша боялся трогать предметы, чтобы не, он ведь понимал, кто тут лежит, или может лежать, но скорее всего лежит. Мертвец так рядом! Миша схватился за голову. Но было так холодно.
За окошком зашевелилось. Кто-то утолкал контейнер прочь. Миша хотел лезть назад, но болел живот. Согнувшись, стоял минуту, две, десять. Корчился лицом.
Потом вроде полегчало. Миша распрямился, выглянул в проем. Больничный дворник или кто привез контейнер обратно. Миша отпрянул. Пусть он уйдет. Потом надо будет вылезать обратно.
Но вдруг на двери, снаружи, загремел звонок. Миша рванулся и замер. Куда?!
Дверь отворилась, мелькнула набок рука, включая свет. Лампочка зажглась и дворник увидел перед собой патлатого человека в черном костюме-двойке, что пригнулся и кругло открыл рот, обрамленный усами с бородой. Дворник закричал. Человек издал нечленораздельное ыыы, толкнул дворника в грудь и проскочил мимо.
Скоро вместо него на пороге показалась скуластая девушка в черном, за ней еще несколько. Нюта воскликнула:
— Что случилось?
— Вот вы не поверите! — дворник протянул руки не то к ней, не то к мирозданию, — Живой мертвец! Уже одетый, как на похороны!
— Не волнуйтесь, — Нюта улыбнулась, — Это был всего лишь эксцентрический молодой человек по имени Михаил.
И она хотела с юмором поведать — и стала припоминать, но не успела — как в окружении Курехина устроили какой-то перфоманс, где саксофонист лежал в открытой могиле исполняя партию, а действие Миши тоже своеобразный творческий подвиг, преодоление — однако дворник начал кричать, что нельзя проникать в помещение морга, они заодно, он сейчас вызовет милицию, и хотел схватить ее за рукав, а потом Нюта, Кира и Шура бежали и сворачивали, не сговариваясь, куда-то бежали, пока не остановились отдышаться за несколькими гаражами — переделанными грузовыми железнодорожными вагонами, поставленными в виде буквы П. Внутри палочек П был пустырь, а у бурых стен росла крапива.
— Что мы побежали, как дети?
— Так ты видела, он меня за руку хотел схватить, — ответила Кире Нюта, — Что я, должна была стоять ждать?
В незнакомом районе непонятно было, куда идти, очевидно что надо выбраться на какую-то главную широкую улицу, а там уже спросить, где трамвай.
Совсем потемнело. Трамвай с зажженными окнами ехал в сторону города.
Глава 24
Холод продолжился и уже не отпускал душу. Миша уходил глубже в лес, в тишину. Он дрожал и старался идти быстрее, чтобы согреться. Луна светила достаточно, чтобы распознавать, где деревья, где кусты. Уже не имело значения, где он, что он. Иди вперед и куда-нибудь выйдешь.
Вспоминалась мутная свобода наркоза, первая свобода после заточения в больницу. С тех пор, как его повезла в себе скорая, Миша не принадлежал сам себе. Наркоз освободил его от плена тела. Он снова вернулся на улицу Старонаводницкую, где, толкая контейнер мимо свалки около ручья, краем глаза заметил еще один телевизор.
Нет, этого не может быть. Но тогда он был так затуркан и одержим мыслью добраться домой, довезти, что не захотел обращать внимания. Еще один телек? Не верю. Показалось.
Измочаленный, уже дома, он сгибался пополам, прижимая руки к животу, и лежал так час. Лежал во дворе перекинутый набок, в кусты, контейнер. Лежал, отдыхая на пузе, телевизор у крыльца — Мише не хватило сил затащить его внутрь.
Встань и иди.
Сцепив зубы, Миша отправился в сарай за старой доброй тачкой, в которой он швейную машинку возил.
С тачкой — как в страшном сне — напрямик перевалил через горб Зверинецкого кладбища — пугая своим видом и нарядом редких живых. Последний рывок, через ручей, увязая по щиколотку в черной жиже по берегу, потом до потемнения в глазах — наверх противолежащего берега овражка, и вот свалка на Старонаводницкой, и вот награда, достойная того, кто не боится любых, повторюсь любых, повторюсь любых, повторюсь любых трудностей.
Еще. Один. Телевизор.
Пусть старый. Пусть черно-белый. Он должен работать.
Миша погрузил его в тачку и на черепашьей скорости двинулся по улице к площади под холмом с Родиной-матерью. Оттуда ему снова предстояло восхождение на свой, Зверинецкий холм, к улице Мичурина.
Колеса у тачки больше, чем у того контейнера, мусора внутри нет, тачка катится бойчее, ноги сами переставляются, как-нибудь дотащимся. Дотащимся, Миша ведь? Да как не дотащиться, дотащимся, гратиери, гратиери, гратиери, гратиери — посыпался косой дождь слова.
Вот бы, сейчас Родина-мать повернулась, сошла со своего постамента, и
