Александр Дюма - Тысяча и один призрак
Женщина была в отчаянии: она не могла исполнить единственное желание умершего, чтобы она носила браслет из его волос. Прошло несколько ночей, очень тяжелых, тоскливых ночей, в течение которых вдова бродила по дому, словно тень. Едва она засыпала или, вернее, едва она начинала дремать, как правая рука ее немела, и она просыпалась оттого, что онемение почти достигало сердца. Это онемение начиналось от запястья, то есть с того места, где должен был находиться волосяной браслет и где она ощущала сдавливание как бы от очень тесного металлического браслета, а от кисти онемение, как мы сказали, распространялось до сердца.
Было очевидно, что умерший таким образом пытался показать, как сожалеет о том, что его последняя воля не была исполнена. Вдова именно так истолковала эти свои ощущения. Она решила вскрыть могилу и если будет возможно, то собрать оставшиеся волосы и выполнить последнее желание мужа. Никому не сказав ни слова о своем плане, она послала за могильщиком. Но могильщик, хоронивший ее мужа, к этому времени тоже умер. Новый могильщик всего две недели назад вступил в должность и не знал, где находится могила ее мужа. Тогда, надеясь на откровение, она отправилась одна на кладбище, села на могилу, покрытую свежей зеленой травой, какая обычно растет на могилах, и стала выжидать какого-нибудь нового знака, по какому могла бы приняться за свои розыски.
На ограде кладбища было изображено шествие мертвецов. Взгляд ее невольно упал на Смерть, и она никак не могла оторвать его от этой насмешливой и страшной фигуры. Но вот ей показалось, что Смерть подняла свою костлявую руку и пальцем указала на могилу среди нескольких недавних свежих могил. Вдова направилась прямо к этой могиле, и, когда подошла к ней, ей показалось, что она ясно увидела, как Смерть опустила руку на прежнее место. Тогда она отметила могилу, пошла за могильщиком, привела его к указанному месту и приказала:
— Копайте здесь!
Я присутствовал при этом. Мне хотелось проследить это таинственное происшествие до конца. Могильщик принялся копать. Добравшись до гроба, он снял крышку. Сначала он было поколебался, но вдова сказала ему твердым голосом:
— Снимайте, это гроб моего мужа.
Он повиновался, так как эта женщина умела внушить другим ту уверенность, какую она сама испытывала. И тогда свершилось чудо, которое я видел собственными глазами. Не только тело оказалось телом ее мужа, он не только имел, если не считать бледности, свой прижизненный облик, но остриженные волосы со дня смерти так отросли, что пробивались во все щели гроба. Тогда бедная женщина нагнулась к покойнику, который казался спящим, поцеловала его в лоб, отрезала прядь этих длинных волос, столь чудесным образом выросших на голове мертвеца, и заказала себе из них браслет. С этого дня онемение по ночам исчезло. Но всякий раз, когда вдове грозило какое-либо несчастье, ее предупреждало об этом тихое сдавливание, дружеское пожатие браслета.
— Ну! И вы полагаете, что этот мертвец действительно умер? Вы думаете, что труп был и в самом деле трупом? Я так не думаю.
— Но, — вмешалась бледная дама таким странным голосом, что мы все вздрогнули в темноте, царившей в комнате из-за отсутствия освещения, — вы слышали, не выходил ли этот покойник из могилы, вы слышали, не видел ли его кто-нибудь и не чувствовал ли кто его прикосновения?
— Нет, — сказал Аллиет, — я уехал оттуда.
— А! — воскликнул доктор. — Вот мадам Грегориска уже готова превратить вашего купца-швейцарца из Базеля в польского или венгерского вампира. Разве вы во время своего пребывания в Карпатах, — продолжал, смеясь, доктор, — не встречались там случайно с вампирами?
— Слушайте, — произнесла бледная дама со странной торжественностью, — раз здесь уже все рассказывали свои истории, то и я расскажу одну. И вы, доктор, уже не сможете сказать, что это вымысел, ибо это моя история. Вы узнаете, почему я так бледна.
В эту минуту лунный луч пробился через оконные занавеси и осветил кушетку, на которой она полулежала. Луч озарил ее синеватым светом, и она казалась черной мраморной статуей надгробия. Никто не откликнулся на ее предложение, но молчание, царившее в гостиной, показывало, что все с волнением ждут ее рассказа.
XII
Карпатские горы
— Я полька, родилась в Сандомире, в стране, в которой легенды становятся предметом веры, в которой верят в семейные предания столько же, а может быть, даже и больше, чем в Евангелие. Здесь нет замка, в котором не было бы своего привидения, нет хижины, в которой не было бы своего домашнего духа. Богатые и бедные, в замке и в хижине верят в дружественные силы и во враждебную стихию. Иногда эти две стихии вступают между собой в противоречие, и между ними открывается борьба. Тогда в коридорах начинается такой таинственный шум, в старых башнях — такой жуткий вой, стены так сотрясаются, что все бегут и из хижины, и из замка; и крестьяне, и дворяне бегут в церковь к святому кресту и святым мощам — единственному спасению и защите от злых духов. Но и там присутствуют две стихии, еще более страшные, еще более жестокие и непримиримые, — это тирания и свобода.
В 1825 году между Россией и Польшей разгорелась именно такая борьба, во время которой кровь народа истощается, как часто истощается вся кровь семьи. Мой отец и два моих брата восстали против нового царя и присоединились к восставшим под знаменем польской независимости. Однажды я узнала, что мой младший брат убит; на другой день мне сообщили, что мой старший брат смертельно ранен; наконец, после целого дня пальбы из пушек, к которой я с ужасом прислушивалась и которая раздавалась все ближе и ближе, явился мой отец с сотней всадников — это было все, что осталось от тех трех тысяч человек, которыми он командовал. Он заперся в нашем замке с намерением погибнуть под его развалинами. Отец мой не боялся за себя, но дрожал за меня. И в самом деле, отцу, в конце концов, грозила только смерть, так как он не дался бы живым в руки врагов, меня же ожидали рабство, бесчестье, позор. Из сотни оставшихся соратников отец выбрал десятерых, призвал управляющего, отдал ему все наше золото и драгоценности и, вспомнив, что во время второго раздела Польши моя мать, будучи почти еще ребенком, нашла убежище в неприступном монастыре Сагастру, в Карпатских горах, приказал ему сопроводить меня в этот монастырь, не сомневаясь в том, что если монастырь проявил гостеприимство матери, то не откажет в нем и дочери.
Хотя отец меня сильно любил, но прощание наше не было продолжительным: русские должны были, по всей вероятности, появиться возле замка уже на следующий день, и нельзя было терять времени. Я поспешно надела амазонку, в которую обыкновенно облачалась, когда сопровождала братьев на охоту. Для меня оседлали самую надежную лошадь, отец опустил в седельные кобуры свои собственные пистолеты лучших тульских мастеров, обнял меня и приказал двигаться в путь. За ночь и следующей день мы сделали двадцать миль, следуя по берегу одной из тех рек без названия, которые впадают в Вислу. Преодолев этот первый двойной переход, мы были уже вне досягаемости для русских. При первых лучах солнца мы на второй день увидели сверкающие снежные вершины Карпат. К концу этого дня мы добрались до их подошвы. Наконец, на третий день утром мы вступили в одно из их ущелий.
Наши Карпаты совершенно не похожи на ваши облагороженные горы Запада. Тут перед нами встает в своем величии все то, что природа имеет своеобразного и грандиозного. Их грозные вершины теряются в облаках, покрытые белыми снегами, их громадные сосновые леса отражаются в гладкой зеркальной поверхности озер, похожих на моря, воду этих озер никогда не рассекала лодка, их хрустальную голубизну никогда не мутила сеть рыбака, глубины их так бездонны, как лазурь неба. Редко-редко раздается там голос человека, слышится молдавская песнь, которой вторят крики диких животных; песня и крики будят одинокое эхо, крайне удивленное тем, что какой-то звук выдал его существование.
Целые мили вы проезжаете под мрачными сводами леса, на каждом шагу тишина прерывается неожиданными странными звуками, повергающими наш дух в изумление и восторг. Там везде опасность, тысячи различных опасностей, но вам некогда испытывать страх — так величественны эти опасности. То вы встречаете водопады, образовавшиеся от тающего льда, низвергающиеся со скалы на скалу и заливающие узкую тропинку, по которой вы шли; то подгнившие от старости деревья падают на землю со страшным треском, похожим на шум землетрясения; то, наконец, поднимается ураган, надвигаются тучи, и молния сверкает и рассекает их, как огненный змей.
Затем остроконечные вершины, девственные леса, гигантских горы и бесконечные заросли сменяются безграничными степями. Будто настоящее море с его волнами и бурями, расстилаются на беспредельном просторе холмистые бесплодные саванны. Не ужас овладевает вами тогда, а тоска, вы впадаете в глубокую черную меланхолию, которую ничто не может рассеять: куда бы вы ни кинули свой взор, всюду открывается одинаково однообразный вид. Вы десятки раз поднимаетесь и спускаетесь по одинаковым холмам, тщетно разыскивая протоптанную дорогу; вы чувствуете себя затерявшимся в своем уединении среди пустыни, вы считаете себя одиноким в природе, и ваша меланхолия переходит в отчаяние. В самом деле, ваше движение вперед становится как бы бесцельным, вам кажется, что оно никуда вас привести не может, вы не встречаете ни деревни, ни замка, ни хижины, никакого следа человеческого жилья. Иногда только, чтобы усугубить печальный вид мрачного пейзажа, попадается маленькое озеро, без тростника и кустов, застывшее в глубине оврага. Оно, как Мертвое море, преграждает вам путь своими зелеными водами, над которыми носятся птицы, разлетающиеся при вашем приближении с пронзительными душераздирающими криками. Вот вы сворачиваете и поднимаетесь по холму, опускаетесь в другую долину, поднимаетесь опять на другой холм, и это продолжается до тех пор, пока вы не преодолеете целую цепь таких холмов, постепенно уменьшающихся в высоте.
