Рассказы - Грэм Мастертон
Мельтешащие лопасти «Чинука» постепенно замерли. Майкл повёл меня по утрамбованному льду к самой большой из девяти хижин, что составляли исследовательскую станцию «Бирдмор» компании «Фалькон Петролеум». Казалось, что наступил час пик. Из конца в конец станции с рёвом ездили «Сно-Каты»[23], мимо нас пыхтели собачьи упряжки, а десятки монтажников и техников трудились над антеннами, строительными лесами и двумя ещё недостроенными хижинами.
Исследовательская станция занимала больше одиннадцати акров, а некогда девственный антарктический лёд усеивали выброшенные гусеницы от вездеходов, разломанные упаковочные ящики и кучи мусора, разносимого ветром.
— Я думал, тут будет тихо и одиноко, — прокричал я Майклу.
Он покачал головой.
— И не надейся. Теперь в Антарктике суеты больше, чем в Брайтоне по праздникам.
Мы вошли в хижину и сбили лёд с обуви. Огромные тепловентиляторы создавали внутри невероятную жару, и тут воняло потом, застоявшимся сигаретным дымом и чем-то ещё, чем-то затхлым — запах, который для меня впредь стал связан с Южным полюсом на веки вечные. Это смахивало на запах чего-то такого, что очень долго лежало мёртвым и замороженным, но наконец-то начало оттаивать.
— Жизнь довольно жуткая, но с ней свыкаешься, — подметил Майкл. — С Фолклендов нам регулярно поставляют «Джонни Уокера» и видеопорно.
Он провёл меня по унылому коридору, застланному ковровой дорожкой из сизаля, а затем открыл одну из дверей.
— Ну вот, тебе повезло, можешь заселяться в эту комнату. Доктор Филипс на шесть недель вернулся в Лондон. Его жена устала от таких долгих отъездов и разводится с ним.
Я бросил чемодан на постель. В небольшой комнатке стояла узкая кровать на стальном каркасе, маленький письменный столик и упаковочный ящик, служащий книжной полкой. На фибролитовой стене висел цветной снимок толстой женщины с волосами мышиного цвета, в бледно-голубом жакете, с развешанными за спиной постирушками; а рядом — фотка пышногрудой блондинки с широко расставленными ногами.
Мне вспомнилась Таня.
— А что Таня думает о тебе, при таких долгих отъездах? — спросил я Майкла.
— О, она не в восторге, но смирилась с этим, — весьма туманно отвечал он. Майкл подошёл к окну и уставился на ослепительно блестящий под солнцем лёд. — Всем нам приходится чем-то жертвовать, верно? Вот что сделало Британию великой — жертвы.
Я начал было расстёгивать анорак, но Майкл возразил: — Пока не снимай его. Наверное, Родни Джонс сразу же захватит нас с собой на осмотр дальней буровой площадки. Разве что ты проголодался.
Я покачал головой. — Парни с «Эребуса» накормили меня стейком, яйцами и всякими гарнирами.
Мы прошли по коридору назад и повернули налево. Первая комната, куда мы зашли, скрывалась за табличкой «Сейсмические исследования». Она оказалась просторной и неряшливой, загромождённой столами, ящиками, всякими мерцающими компьютерными мониторами и громко жужжащими факсами. Статный тридцатилетний мужчина с густой рыжей бородой сидел в толстых и замасленных рыбацких носках, навалившись на стол, и читал журнал «Woman's Weekly».
— Здорово, Майк, — сказал он, плюхнув журнал на стол. — Я вот подумываю связать себе шерстяную фуфайку и такой же шарф — как ты на это смотришь?
— Ты ещё с моими варежками не закончил, — отозвался Майкл.
— Вся трудность в оленях, — отпарировал Родни. — Все эти чёртовы рога.
Майкл представил меня:
— Это Джеймс Мак-Алан, выдающийся патологоанатом из университета Сассекса. Он приехал взглянуть на наше открытие.
Родни поднялся и пожал мне руку.
— Рад, что вы сюда добрались. У нас понятия нет, что с этим делать. То есть, хочу сказать, мы всего лишь геологи. Вы первый раз на Южном полюсе?
— Я вообще первый раз на любом полюсе, — ответил я. — До этих пор самым дальним югом, где я побывал, была Ницца.
— Ну что ж, ты его возненавидишь, — с энтузиазмом предрёк Родни. Он поднял с пола ветровик и похлопал по нему, смахивая пыль. — Борхгревинк говорил, что тишина временами стучит в уши. «Скопившиеся века безлюдья», — так он это называл. Борхгревинк — это норвежский исследователь, один из первых, кто зимовал здесь. Я зимовал тут три раза, что выставляет меня самым тупым ублюдком на всей базе.
Мы выбрались из хижины наружу и зашагали по изрытому льду. В стороне, слева от нас, гавкали и подпрыгивали хаски в упряжке, пока их кормили.
— Псины грёбаные, — буркнул Родни. — Не огорчусь, если вообще больше не увижу собак, ни одной за всю жизнь.
Мы добрались до места раскопок всего за шесть-семь минут. Впечатления оно не произвело. Мелкая промоина в окружении куч грязного битого льда, оставленного снаряжения и наполовину построенной вышки сейсмологического зондирования. На дне промоины установили зелёную палатку — для защиты находки от антарктической погоды и любопытных собак.
Майкл первым спустился к палатке, а Родни выдернул примёрзшие шнурки и раскрыл полог. От наледи тот затвердел и резко затрещал, когда его завернули внутрь.
— Придётся заползать, — сказал Родни.
Мы опустились на четвереньки и забрались в палатку.
— Однажды я всю ночь провёл в пурге, — поведал Родни, трогая рукой в перчатке палаточную крышу. — Снега навалило столько, что брезент был всего в дюйме от моего носа. И подумать только, в таком переплёте на меня ещё и клаустрофобия накатила.
Мы заёрзали, поднимаясь на корточки. В стремительном, мечущемся туда-сюда свете Майклова фонарика я уже заметил кое-что весьма зловещее. Но теперь он направил луч на середину палатки, и там было то, на что он притащил меня посмотреть через три четверти мира.
— Господи, — выдохнул я, и дыхание застыло у меня на подбородке.
Родни фыркнул. — Невооружённым глазом этого не разглядишь, но прямо тут проходила глубокая трещина. Мы обнаружили это при акустической съёмке. Мы углубились примерно футов на шестьдесят… и вот что нашли. Ни одного из них мы пальцем не тронули.
В снегу лежали сплетённые вместе останки двух человеческих существ. Хотя, если бы не пара черепов, сперва я и не сообразил бы, что их двое. Там были лишь плечи, рёбра да разорванные утеплённые куртки. Но столь кошмарным это зрелище делало то, что на некоторых костях до сих пор оставались куски плоти, выдубленной временем и необычайным холодом до цвета прошутто[24]. Один из черепов почти совсем лишился кожи и плоти, но второй остался практически нетронутым: — розовато-лиловое, замёрзшее лицо человека, что умер в крайнем ужасе, — глаза пусты, рот широко разинут, губы распухли от мороза.
— Ты уверен, что это они? — спросил я у Майкла. В палаточных стенах мой голос прозвучал до странности тускло и невыразительно.
Майкл кивнул.
— Эванс и Отс. Никаких сомнений, — Он склонился к застывшему лицу, всё ещё испускавшему крик, отзвучавший почти восемьдесят лет
