Поцелуй небес - Людмила Григорьевна Бояджиева
Не было у нее счастливых снов, а хвори приносили лишь боль и страх: снова и снова в замутненном сознании падали на мерзлую землю срубленные кедры, прошумев последний раз низвергнутой кроной, и затихали — могучие, бессильные, мертвые, подломив опушенные темной хвоей ветви.
Витя, Вика, Виктория — ясноглазая красавица с тяжелой каштановой косой, пахнущей радостью и земляничным мылом, с вальяжной поступью пышногрудой молодухи, заводящей на вечерней околице лебединый хоровод, стала просто Анатольевной — малословной, грузной с больными ногами-тумбами, обмороженными еще там, в зоне, и пугливым, извиняющимся взглядом. Приткнувшись в уголке коммунальной кухни, она подолгу чистила картофель, стараясь снять прозрачно-тонкую кожуру — не из жадности, из экономии. Не для себя — для сына.
Леша родился в 42-м под самые майские праздники в пересыльном сибирском лагере на диву здоровеньким и жизнерадостным, предъявив персоналу спецсанчасти аппетитные «перевязочки» на ручках и ножках — приметы иной, сытой и здоровой жизни, которая, несмотря на полагающееся здесь уныние, лилась из репродуктора вместе с бодрым первомайскими маршами.
Восьмикоечную палату, крашенную до половины темно-синим маслом, освещала забранная в проволочный намордник лампа, за окном, забеленным известью, угадывался контур решетки, а в верхнем, открытом прямоугольнике форточки мела мутная свинцовая метель.
«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор.
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца — пламенный мотор…»
— задорно пели звонкие голоса. Вика и ее родители было врагами того самого народа, что шагал сейчас по Красной площади, в алом море знамен и ветвях цветущих яблонь из папиросной бумаги, приветствуя улыбавшегося с мавзолея Вождя. Под левым боком Виктории сопел новорожденный Алексей, теплый, чернобровый, причмокивающий во сне крошечными пухлыми губами — тоже враг. Было так больно, так горько, что не понять всего этого, не объяснить, а лучше уж — умереть.
Родителей Вики Шерель — инженеров-конструкторов сталинского Тракторного завода, осужденных за сотрудничество с иностранной разведкой ожидал 15-летний срок в лагерях. Девятнадцатилетняя дочь врагов народа, отправленная на поселение в северные края, тут же попала в санчасть, так как была на сносях, а нервы здоровье стало сдавать — то не слышит ничего, то в обморок вдруг падает, как подкошенная. Уж слишком много всего навалилось на нее в эти месяцы — проводы жениха на фронт в самый разгар огромной любви, беременность безотцовская, хотя и не позорная, так как давно уже была просватана Виктория за Остапа и признана всеми его законной половиной, но несчастная — совпавшая с войной и арестом, с глухим неведением о судьбе любимого. Не пробивались сквозь цензурные кордоны ДОПРа весточки фронта. А ее единственное письмо, переданное матери Остапа с сообщением о том, что стать скоро лейтенанту Гульбе отцом — дошло ли? Листочек в клеточку, исписанный химическим карандашом, посланный в ад передовой — уцелел ли, нашел ли среди живых того единственного, для которого был опорой надежды и веры?
Не ответил Остап, пропал. То ли сгинул, то ли отрекся — не водить же коммунисту родство с предателями. Кабы знать Виктории, что лежала в придорожном кювете возле белорусской деревеньки, догорая и густо чадя старая полуторка, подорвавшаяся на мине и разметавшая в заснеженные кусты рогожные кули со штемпелем «полевая почта».
Не знала Виктория, да не могла и вообразить, что имеет уже ее гарный хлопчик Остап, коммунист и герой, совсем иное мнение насчет арестов «предателей» и «мудрости» Вождя, что хранит в нагрудном кармане пропотевшей гимнастерки ее крошечное, с комсомольского билета фото и если готов отдать свою жизнь, то не за товарища Сталина, а прежде всего за нее — свою любовь, гордость и будущее. А следовательно — за Родину.
Засомневалась Виктория, оформляя документы младенцу, как записать сына. Свою фамилию поставить — на всю жизнь парня заклеймить. Отцовскую дать — а вдруг неприятности к Остапу из лагеря потянутся… Да врачиха подсказала:
— Ты у нас, девонька, не первая с такими вопросами. Это и понятно не хотят мамаши ни своего имени подсудного ребенку клеить, ни отца компрометировать. А потому берут что-нибудь со стороны. Не политическое конечно, а так, из искусства лучше — красивое. До войны у нас прямо косяком Козловские шли. И вправду — от одного его голоса родить можно! Фамилия настоящая русская, да и человек хороший — ничем себя не опорочил.
Так и решила Вика — быть сыну Алексеем Ивановичем Козловским. И он был уже не просто дитятей — а настоящим Алексеем — и глаза и губы — алексеевские.
На третий день после родов у Виктории началась горячка, пропало молоко и когда она, наконец вышла работать учетчицей на лесоповал, то еле передвигала ноги, не в силах вытащить из талого весеннего снега пудовые, размокшие валенки.
Двухнедельный Леша остался на попечении больничной нянечки, подкармливающей его молоком, остающимся от другой роженицы.
Учетчицу подвозил на разработки бригадирский газик и оставлял среди гулкого перестука зековских топоров с обязательной выразительной перебранкой перед тяжелым уханьем падающего ствола. Здесь и застало Викторию горе.
— Эй, гражданочка Шерель, там тебя старшой ищет! — гаркнул из-за оврага хриплый голос, после чего кричавший откашлялся и зычно сплюнул. В новом, отороченном цигейкой тулупе, бригадир уже пробирался через лежащие деревья, помахивая белым конвертиком. На казенном бланке пересыльного пункта, именуемого объектом № 348К/7, сообщалось, что заключенные Шерель В. С. и Шерель З. И., такого-то года рождения, осужденные по такой-то статье и прочее, прочее, прочее… Вот. «Застрелены при попытке сопротивления конвою 24 декабря 1941 года». Значит, их не было на свете уже почти полгода. Виктория не упала, а села в снег, выронив листок и снятые брезентовые варежки.
— Эй, красивая, чего скуксилась! — потряс ее за плечо старшой и не дождавшись ответа, плюнул. — Ничего, жидовочки как кошки живучие. Посидит на снежке — оклемается.
Талый снег прихватывала вечерняя ледяная корочка, ноги налились тяжестью, онемели — точно отпали. Только удары топора и боль — страшная, разрывающая нутро: металл вонзался все глубже и глубже, подбираясь к сердцу — у-ух, у-ух!.. Пауза, шелест падающей кроны, тяжелый выдох смерти. Кедр затихал, подрагивая жилистыми, чешуйчатыми ветвями, роняя в снег тяжелые, золотистые шишки. Один, другой, третий — мама, отец, Остап… И снова они падали замертво — один, два, три… А вот
