Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк
Но Иоханна… Я долго, долго говорил, как только миновал приступ слабости, — она убеждена, что все между нами обречено, безнадежно, даже проклято. Что она утратила надежду, что безмерные усилия ее любви, жертвы во имя любви были напрасными, ибо у той, «другой», сил больше. Что можно бороться с «другой», ставить ей препятствия, но никогда, никогда, никогда не удастся уничтожить ее или победить.
Иоханна объяснила, почему на нее напал столь безмерный ужас, когда она вошла и увидела меня: над моей головой было яркое сияние, оно имело отчетливые очертания сверкающего, как бриллиант, огромного, с кулак, кристалла.
Иоханну невозможно успокоить. Она отвергает любые, даже, казалось бы, убедительные объяснения. Этот знак ей давно известен, она не раз видела его в Зеленой земле, в том мире. Ей было откровение, говорит она, что кристалл явится однажды как предвестие гибели ее самой и всех ее надежд. И в этом она твердо убеждена до сих пор.
Ни единого поцелуя, ни единого слова нежности она не оставила без ответа. «Твоя, твоя навсегда… Твоя супруга. Я стала твоей в столь давние времена, и я счастлива, ведь это достоинство супруги, какое не дано ни одной женщине на свете!» И тут, при этих словах, я разжал объятия. Величие ее чистой, самозабвенно любящей души повергло меня на колени, я робко целовал туфельки Иоханны, словно древнюю и вечно юную святыню, с таким благоговейным трепетом, какой, наверное, пронизывал египетского жреца, склонившегося перед статуей Исиды.
Но вдруг Иоханна оттолкнула меня, в глубоком отчаянии она отвергла мое поклонение, отпрянула, точно вдруг обезумев, горько расплакалась и сквозь слезы все твердила: вина на ней и только на ней, и она, только она должна молить о милости, о даровании искупления, ибо согрешила и обязана принести себя в жертву.
Как я ни бился, ничего другого от нее не услышал.
Я понял, что душевное волнение оказалось слишком сильным для Иоханны, и постарался успокоить, утешить, потом, невзирая на ее протесты, уложил в спальне и долго сидел рядом, гладя ее по голове.
Не выпуская моей руки, она заснула. Пусть сон принесет ей утешение и столь необходимый отдых.
Проснется ли она окрепшей и бодрой духом?
Первое видение в черном кристалле
Уже не успеваю записывать «по горячим следам» — события и видения атакуют непрерывно, с неослабевающей силой.
Сейчас, в ночной тишине, постараюсь описать все, что происходило со мной, ничего не упустив.
Уложив спать Иоханну, — или мою любимую лучше называть Джейн? — я вернулся к столу и взялся за дневник, — вести его вошло у меня в привычку; закончил рассказ о том, чем обернулся нынешний приход Липотина.
А потом придвинул поближе магический кристалл Джона Ди. Долго, задумчиво разглядывал гравированную надпись на золотой ножке, причудливые извивы орнамента. Но то и дело притягивал взгляд сам камень, и чем дальше, тем внимательнее я всматривался в глубину его антрацитовочерной блестящей грани. Я вдруг почувствовал то же — во всяком случае теперь так кажется, — что уже испытал однажды, когда, принеся от Липотина флорентийское зеркало, долго вглядывался в зеленоватую мглу за стеклом, незаметно замечтался и вообразил, что стою на вокзале, дожидаясь прибытия моего друга Гэртнера.
Словом, вскоре я уже не мог оторваться от антрацитово-черного зеркала. И вот что я увидел, вернее, не увидел — я будто потонул в его глубине и внезапно очутился среди мчавшихся во весь опор бледных коней, в самой гуще конского табуна, в бешеной скачке летящего меж вздымающихся черных с тусклой прозеленью волн. В первый миг я подумал, — кстати, мое сознание оставалось совершенно ясным, а мысли последовательными, — да ведь это оно, зеленое море моей Иоханны! Но через некоторое время я многое различил более отчетливо и заметил, что вольные скакуны без всадников мчатся по ночному темному небу над лесами, над просторами пашен и нив, словно призрачная охота Вотана[157]. Людские души, понял я, неисчислимые человеческие души, покинув спящие тела, летят по небу, не зная ни шпор, ни поводьев, послушные лишь смутному побуждению, которое повелевает искать далекую незнакомую родину, искать, не ведая, где она, в каких краях, и порой безотчетно чувствуя: родина утрачена навсегда, вновь ее обрести не дано.
А сам я скакал на белоснежном коне, который словно был более реальным и живым, чем любой в том табуне бледных коней.
Летящие в бешеном галопе храпящие дикие лошади, — казалось, то пенистые буруны на темных бушующих волнах, — пронеслись над лесистым горным кряжем. Вдали я увидел узкую, мерцающую серебром, извивающуюся ленту реки…
Вот впереди раскрывается просторный дол с разбросанными грядами невысоких холмов. Кони во весь опор летят к реке. Вдали вырастает город… Очертания мчащихся коней потускнели, и вскоре от них остались лишь серые пряди тумана… А я очутился на ярком солнце, погожее августовское утро вставало над городом, я еду верхом по широкому каменному мосту, вдоль его парапетов с обеих сторон высятся изваяния святых и королей. На берегу беспорядочно лепятся друг к другу старые неказистые домишки, выше на склоне — потеснившие их горделивые дворцы и замки, но даже эти величественные строения подавляет громадная крепость, ее мощный хребет и могучие мрачные стены, вознесшие ввысь над зеленым холмом зубцы, башни и галереи, острые шпили соборов. Градчаны[158]! — возвестил мне внутренний голос.
Значит, я в Праге? В Праге? Кто в Праге? Кто такой я? Что меня окружает?.. Пустив коня шагом, еду по каменному мосту через Влтаву, никто не обращает на меня внимания, а здесь многолюдно, бюргеры и крестьяне спешат мимо статуи святого Иоанна Непомуцкого[159] на тот берег, на Малую Страну[160]. Я приглашен во дворец Бельведер, император Рудольф назначил мне аудиенцию. Бок о бок со мной, верхом на соловой кобыле — провожатый, он в богатом, хоть и сильно поношенном плаще, подбитом мехом, — странно, ведь на небе ни облачка и солнце пригревает. Должно быть, в гардеробе моего спутника плащ на меху — самый роскошный наряд, вот он и решил нарядиться побогаче, чтобы не ударить в грязь лицом, явившись пред августейшие очи. Вдруг подумал: «Щеголь с большой дороги». То, что и сам я в старинном платье, ничуть меня не смущает. Что тут удивительного? Ведь нынче у нас день святого Лаврентия[161], десятое августа, а год, считая от Рождества Христова, одна тысяча пятьсот восемьдесят четвертый! Белый конь принес меня в прошлое, сообразил
