Будь моей сестрой - Герман Михайлович Шендеров
– Четыре миньяна. Четыре раза по десять евреев, и их бессловесная молитва при помощи музыкальных инструментов – вот что вы сейчас слышите. Немцы никогда не воспринимали нашу культуру и религию всерьез. Сорок лет водил Моисей наш народ по пустыне. Как четыре точки образуют трехмерную фигуру, так четыре миньяна дают форму тому, что вошло в наш мир вместе с этой симфонией. Четыре стороны у креста, как и у света, четыре реки стекают из рая в преисподнюю и сходятся в озере Коцит. Наполняя ноты скорбью, болью, ненавистью и жаждой мести, они молились не богу, но обращались к иным сферам. Это была мольба о каре для тех, кто попрал саму суть человечности. Иуда, четвертый сын Иакова, от чьего колена израилева ведет свою родословную наш народ. Четыре миньяна – это обращение к четвертой клиппе темного отражения древа сефирот – Гогшекле, что на иврите означает «Сокрушение» И она сокрушает, не правда ли? Сокрушает ваш гнилой арийский род. Все эти беженцы, которых Меркель разбрасывает по гетто и лагерям, прячет на окраинах городов от глаз и от прессы. Тогда все начиналось точно так же – снова дезелбе дрек! Мне жаль, Алекс, что именно тебе пришлось стать подопытным в моей затее, но и я в свои восемь лет не успел сделать никому ничего дурного. Полагаю, мы все же квиты. – По лицу старика текли слезы, задерживаясь в глубоких морщинах, но тонкие губы его были растянуты в улыбке.
Хозяйским жестом герр Шимель развернул к себе ноутбук, и Алекса охватил ужас, когда сквозь пелену боли, застилавшей единственный видящий глаз, он узнал свою собственную страничку на ютубе. На его канал как раз загружался новый файл.
– Сто тысяч подписчиков? Негусто, – издевательски скрипнул композитор, проверяя состояние загрузки.
До конца оставалось не больше десяти минут. Своими руками Алекс принес безумному старику инструмент для беспощадной мести невинным людям. Он пытался кричать от осознания происходящего, но получалось лишь сдавленное мычание. Последняя скрипка жалобно визжала, затухая, после чего затихла окончательно, одновременно с сердцем Алекса.
Светлана Волкова
Муха в янтаре
Все врут. Первушин сидел на корточках в правом углу реанимационного стола, маленький, ростом не больше суриката, и с усталым равнодушием пялился на лежащее рядом собственное огромное тело, вокруг которого роилось несколько врачей в зеленых пижамах и голубых намордниках. Кто там придумал, что есть некий тоннель, а в конце свет? Наврали.
Никакого тоннеля не было, он помнил лишь малиновую вспышку, чернильные пятна и вырастающие прямо перед глазами оранжевые дырявые зонтики, похожие на мухоморы.
Свое тело ему не понравилось. Какие-то нескладные тощие ноги с большими серыми ступнями, точно у мультяшного Братца Кролика, худые руки, лежащие вдоль туловища, как корабельные канаты. На лице была пластиковая маска, что придавало ему сходство с приматом, из нее торчал короткий шланг с мешком, раздувающимся и сдувающимся, как рыбьи жабры. Впрочем, зрелище это воспринимал Первушин без каких-либо эмоций, будто не он лежал сейчас в холодном реанимационном блоке, весь утыканный трубками, а другой, чужой дядька.
– Разряд! Еще разряд! – услышал Первушин.
Не было никакого киношного «мы его теряем». Молоденькая сестричка с «утюгами» дефибриллятора склонилась над телом, он со своего ракурса полюбовался ее гибкой грацией. Кардиомонитор пищал по-комарьи и показывал сплошную зеленую линию. От манипуляций сестры линия подрагивала, звук менял тональность, врачи начинали шевелиться активней.
Первушин зевнул, по привычке закрыв ладонью рот, и сам себе удивился: кто его зяв здесь увидит?
– Качаем! – басил доктор, видимо старший. – Хлористый кальций, адреналин!
– Пал Саныч, адреналина последняя ампула!
– Атрофин! И второй катетер в бедро, живо!
«Молодцы, – подумал Первушин, – стараются. Хотя глупо все, суета».
Гибкая сестричка дрожащими руками передавала Пал Санычу какие-то штуковины, потом отошла на пару шагов, прислонилась к белой стене, закрыла глаза. Первушин заметил, как краешек голубой бумажной маски окрасили два черных каракуля – у девочки потекла тушь.
«Я, наверное, первый у нее, – подумал он. – Жаль девку. С первым покойничком тебя, милая!»
Первушин засмеялся, и ему показалось, что он услышал собственный хриповатый смех. От неожиданности он привстал, вытянулся во весь малый рост и тут заметил Ксению…
Она лежала на соседней каталке, и вокруг происходил такой же спектакль. Первушин нашел, что Ксения по-прежнему красива, ее не портила ни обезьянья пластиковая маска с «дышащим» мешком, ни катетер, торчащий из-под ключицы, ни мятая бумажная шапочка со слабой резинкой, из-под которой выбилась прядь ее вьющихся пшеничных волос.
Он вспомнил весь сегодняшний день и всю многолетнюю историю их болезненной любви.
Автомобиль летел по загородному шоссе, давящая тишина в салоне шинковала воспаленный мозг. Надо было как-то начать разговор. Он хотел включить радио, но Ксю остановила руку Первушина, холодные пальцы сжали его ладонь. Нет, она не даст ему уйти и на этот раз. Первушин не без труда выдернул руку и схватился за спасительный руль. Два года он задыхался от любви к этой женщине, два безумных года! Мог ли подумать он тогда, что одно ее прикосновение станет для него нестерпимым – все последующие дни! Он краем глаза взглянул на Ксю и еще раз поймал себя на том, что ненавидит каждую черточку ее красивого холеного лица. Когда это произошло? Первушин не мог ответить. Был любимый человек, да весь кончился, это чужая женщина сидит сейчас в пассажирском кресле, скрестив точеные острые колени, о которых он когда-то грезил.
– Ксю, нам надо что-то решить. Я больше не могу так.
– Не надо, Максим. Оставим все как есть.
Он тряпка, тряпка! Через неделю ему стукнет сорок, а он так и остался безвольным Максимкой. Внутренний голос шептал ему: «Ну давай же, скажи ей, как она тебе противна, что борешься с брезгливостью, когда вынужден делить с ней постель!» Но другой, ласковый тенорок вторил первому: «Нельзя так с женщинами. Она ничего плохого не сделала. Ты просто разлюбил, не ее в этом вина».
Но первый шептун подначивал: «Ее, ее вина, женщина всегда виновата!»
Первушин резко вошел в поворот, и Ксения с опаской посмотрела на него.
– Осторожней, любимый, мы можем перевернуться.
Перевернуться? Смешно… Вся его жизнь перевернута. Он ненавидел себя больше, чем Ксю, ненавидел за слабость, неспособность раз и навсегда поставить точку.
Первушин пытался уйти от Ксю два раза. Первый раз она выплакала его возвращение. Он подумал тогда: ну чего тебе еще надо, дурак, вот девушка красивая, любит тебя, жить без тебя не может. Это «жить без тебя не может» он прочувствовал на собственной шкуре, когда уходил во второй раз. Ксю наглоталась таблеток, с трудом откачали. Разумеется, он остался с ней. Что будет сейчас?
Их ждали на шашлыки друзья, оставалось проехать еще минут двадцать до загородного дома. За окном автомобиля мелькал осенний лес, грейпфрутово-красный в своем последнем предсмертном дефиле. Первушин подумал о том, что образы смерти подозрительно часто стали доминировать в череде кинопленок, которые крутили у него в голове.
Ксю что-то говорила. Он давно воспринимал это как фон, сегодня же задумался: а за что можно любить его так сильно? И не нашел ответа.
Финальный разговор он запланировал на вечер, когда она по привычке обовьет его руку, словно ядовитый плющ, уложит голову на его плечо и впервые замолчит. Хозяйка дома, куда они направлялись, была ее ближайшей подругой, более того, как он подозревал, очень его недолюбливающей, и Первушин делал на это ставку. Он скажет Ксю все, что хотел сказать, – для успеха предприятия он даже несколько раз в блокноте писал и переписывал текст, стараясь выверить каждое слово, чтобы она не заистерила сразу и дала ему закончить, – и большие надежды возлагались на подругу, которая утешит и в своем презрении к нему остаток вечера проведет с Ксю спасительную терапию: мол, туда ему, козлу, и дорога, все к лучшему, пусть катится.
Ксю смотрела на бегущее полотно шоссе и теребила подаренный им в первую неделю знакомства простенький медальон: кусок янтаря, в медово-прозрачной
