Рассказы - Грэм Мастертон
Грейс покачала головой и улыбнулась:
— Габриэла, ничего подобного с тобой не случится. Я расскажу о тебе некоторым людям в Варшаве и кое о чем договорюсь. Понимаешь? А когда я это сделаю, то вернусь и заберу тебя из этого места.
Габриэла подняла на неё умоляющий взгляд.
— Пожалуйста, заберите меня сейчас. Я не хочу, чтобы меня съели.
Грейс повернулась к Касе.
— Мы можем её взять? Она так расстроена.
— Боюсь, это совершенно невозможно, — ответила Кася. — По крайней мере, не сегодня. Для этого нужно разрешение комиссии по усыновлению. Они всегда идут навстречу, когда кто-то хочет усыновить здоровых детей, но с такими больными… ну, тут могут возникнуть бюрократические трудности. Придётся заполнять сотни форм.
— Ладно, — сказала Грейс с неохотой. А потом погрозила пальцем кукле Габлриэлы и строгим голосом проговорила: — Анка! Слушай меня, Анка, и слушай внимательно! Позаботься о Габриэле ещё чуть-чуть, хорошо? Уж найди у себя в животике место, чтобы проглотить ещё немного её кошмаров. Нельзя, чтобы Баба-яга её съела, согласна?
Габриэла больше ничего не сказала, но прижала Анку к себе и посмотрела на Грейс с таким отчаянием, что та лишь произнесла:
— Ладно, Кася. Пойдём. Это слишком тяжело.
Когда они вышли из Тенистого приюта, Грейс заметила на горизонте мерцающий свет над фабричными трубами в Катовице и услышала, как где-то вдали гремел гром, напоминая орудийные выстрелы. Оглянувшись, она увидела, что Габриэла стояла в открытом дверном проёме и пристально на неё смотрела.
* * *
Кася оказалась права. Будь дети в Тенистом приюте здоровыми, найти для них дом можно было бы без проблем. Американская пара усыновила бы здорового польского ребёнка менее чем за 7 500 долларов. Но кто возьмёт десятилетнюю девочку с синдромом Дауна, семилетнего мальчика с тяжёлой формой эпилепсии или ребёнка, страдающего рассеянным склерозом?
Тем не менее Грейс за три месяца уговоров и умасливаний нашла места для всех двадцати семи детей — в семьях, детских домах и приютах. В большинстве случаев сердца людей не смогли устоять перед печальными фотографиями, опубликованными в «Филадельфия Инквайер», «Ньюсуик» и показанными в вечерних новостях по «Си-би-эс» и «Эн-би-си».
В конце февраля она смогла позвонить Касе и сообщить, что снова прилетит в Польшу и на этот раз заберёт детей в Филадельфию — все двадцать семь.
Голос Каси казался очень далёким.
— Прости, Грейс, но у нас осталось только двадцать шесть детей.
— Что случилось? Только не говори, что у Анджея не выдержало сердечко.
— Нет, это Габриэла. Она пропала из приюта три дня назад. Мы думали, сбежала. Она часто говорила, что хочет найти родителей и своих двух сестёр. Но сегодня рано утром грибники нашли её тело в лесу.
— О, нет! Только не Габриэла!
— Полиция пока не выяснила, как она погибла. Они говорят, её растерзали дикие звери — может быть, собаки, но точно не известно.
Грейс медленно осела. В окно кухни она видела, как Дэйзи лепила снеговика — вставила ему два уголька из мангала вместо глаз, морковку вместо носа, а на голову водрузила шляпу цвета хаки, которую Джек надевал на рыбалку. Дэйзи была совсем немного младше Габриэлы, но упитанной, с розовыми щёчками и блестящими светлыми волосами. Наблюдая, как она бегала по заснеженному двору в своей красной шерстяной шапочке и курточке с меховым воротником, Грейс вспоминала свою последнюю встречу с Габриэлой, когда девочка стояла на крыльце приюта в чёрном спортивном костюме, крепко сжимая Анку в руках.
«Пожалуйста, заберите меня сейчас. Я не хочу, чтобы меня съели».
* * *
Кася занесла маленького Анджея в автобус, который был уже готов к отъезду. День выдался солнечным, но очень холодным, и выхлопные газы проплывали мимо окна, словно улетающие призраки. Грейс хотела было последовать за ней, но вдруг ей послышался шум из одной из спален на втором этаже — будто мяукание котёнка или хныканье ребёнка, попавшего в беду.
Она подошла к лестнице и позвала:
— Эй, там кто-то есть?
Она подождала, но ответа не было. Дети её не понимали. Большинство из них не поняло бы её, даже если бы она бегло говорила с ними по-польски. Но они говорили с ней, улыбались, прикасались к ней и называли её Грасей.
Почти вернувшись к входной двери, она снова услышала хныканье.
— Э-эй! — повторила она.
Ответа по-прежнему не было, и она поднялась по лестнице на площадку второго этажа. Посрывала с окон спальни все одеяла, и солнечный свет упал на коридор множеством сияющих треугольников. Медленно прошла мимо всех открытых дверей, заглянув в каждую, но увидела лишь пустые кроватки, грязные матрацы и белые пластмассовые горшки.
А как только собралась спуститься обратно, хныканье повторилось. Казалось, оно исходило из ванной в самом конце коридора. Она открыла дверь ванной и спросила:
— Эй, здесь ещё кто-то есть?
В ванной было прохладно и тихо. Там стояла огромная ржавая ванна и старомодные краны, с которых свисала чёрная слизь, а в дальнем углу возле грязного умывальника находилась потрёпанная корзина для белья со сломанной крышкой.
Грейс, сморщив нос, приподняла крышку и заглянула вовнутрь. Поверх груды испачканных пижам лежала Анка, кукла Габриэлы с растрёпанными и светлыми волосами.
— Анка! — воскликнула Грейс, вытащив её и выпрямив ей руки и ноги. — Кто тебя сюда бросил, бедняжка?
Анка смотрела на неё, как никогда, безмятежным и понимающим взглядом. Её вид вызвал в воображении Грейс столь яркий образ Габриэлы, что на глазах у неё навернулись слезы. Если бы только она прислушалась, когда Габриэла умоляла увести её с собой. Кому какое было дело до бюрократизма и заполнения бланков, когда на кону стояла жизнь семилетней девочки?
— Пойдём, Анка, — сказала она. — Хоть тебя я смогу спасти.
Она спустилась с Анкой по лестнице. Затем вышла через главный вход и закрыла за собой дверь. Та сразу не закрылась, и она открыла её снова и захлопнула силой.
Она забралась в автобус. Кася и Гжегож заняли места впереди, рядом с водителем. В середине салона сидели две молодые няни из детской больницы в Хожуве. Грейс наняла их сопровождать детей в дороге до Варшавы, а по прибытии в Фили за ними должны были присмотреть две студентки-медсестры из госпиталя Пенсильванского университета.
Дети не были возбуждены. Некоторые привычно для себя качались на своих сидениях, другие безучастно смотрели в окна.
