Ками Гарсия - Прекрасная тьма
Нервный срыв? Мягко сказано.
Дверь в комнату Лены была приоткрыта, петли зловеще заскрипели, и я почувствовал себя полицейским, прибывшим на место преступления. Здесь царил полный хаос: мебель перевернута вверх дном, поломана, кое-что просто пропало. Стены, пол и потолок заклеены вырванными из книг страницами. На полках не осталось ни единой книги. Зрелище напоминало руины библиотеки после взрыва. На полу продолжали дымиться еще несколько страниц. Единственное, чего не хватало — самой Лены.
«Эль? Ты где?»
Стена у кровати не была заклеена страницами из любимых книг Лены. Там было кое-что другое:
Никто-мертвец и Никто-живой.
Никто уступает, а Никто даст.
Никто слышит меня, а Никто заботится обо мне.
Никто боится меня, а Никто просто смотрит в пустоту.
Никто принадлежит мне, а Никто остается.
Никто из них Ничего не знает.
Все, что мне осталось, — прах.
«Никто и Никто». Видимо, один из них — Мэкон. «Никто-мертвец».
А кто же второй? Я?
Значит, теперь я стал для нее «никем»?
Интересно, всем парням так тяжело с девушками?
Неужели всем приходится распутывать запутанные стихи, написанные маркером на потрескавшейся штукатурке?
«Все, что мне осталось, — прах».
Я дотронулся до стены, размазывая слово «прах». Потому что ей остался не только прах. У нас должно быть что-то еще — что-то еще у нас с Леной, у всех нас! И дело не только в Мэконе — моя мама тоже умерла, но за прошедшие месяцы я понял, что какая-то часть ее навсегда со мной. Последнее время я все чаще вспоминал ее.
«Объяви себя сама» — вот что пыталась сказать Лене моя мама, зашифровывая это послание в номерах страниц книг, раскиданных по полу в ее кабинете в поместье Уотов. Ее послание ко мне я понимал без слов: мне не нужны ни номера, ни буквы — не нужны даже сны. Пол в комнате Лены напомнил мне тот день, когда я обнаружил в кабинете кучу разбросанных книг. Единственное отличие состояло в том, что из этих книг были вырваны страницы, а это совсем другое дело.
Боль и чувство вины — об этом говорилось во второй главе всех книг о пяти — да, вроде как о пяти — стадиях принятия смерти, которые дала мне почитать тетя Кэролайн. Лена прошла первые две стадии, отрицание и гнев, поэтому я должен был предвидеть, что будет дальше. Думаю, что для нее третья стадия выразилась в добровольном отказе от того, что она любила больше всего на свете. От книг.
По крайней мере мне хотелось в это верить. Я старался не наступать на пустые, обуглившиеся книжные обложки и тут услышал доносившиеся из шкафа сдавленные рыдания, открыл дверцу и увидел ее. Она скорчилась в темноте, подтянув колени к подбородку.
«Все хорошо, Эль».
Она посмотрела на меня, но я не был уверен, что именно она увидела перед собой.
«Все мои книги говорили его голосом. Я не могла заставить их замолчать».
«Ничего страшного. Все хорошо».
Я знал, что долго это не продлится. Знал, что на самом деле ничего не хорошо. Мечась между гневом, страхом и горем, она переступила границу. По собственному опыту я прекрасно понимал, что оттуда нет возврата.
Наконец-то домой вернулась бабушка и сказала свое веское слово: со следующей недели Лена должна вернуться в школу, даже если не хочет. У нее был еще один вариант, о котором никто не решался говорить вслух — «Голубые дали», а может быть, какой-то аналог подобного заведения для чародеев. До того, как Лена примет решение, мне запрещалось видеть ее, только заносить ей домашнее задание. Каждый день я приезжал к ее дому на холме с пакетом из «Стой-стяни», набитым бесполезными тестами, упражнениями и темами сочинений.
«Почему? Что я такого сделал?»
«Думаю, они не хотят, чтобы я общалась с теми, кто нарушает мое душевное спокойствие. По крайней мере Рис так сказала».
«То есть я нарушаю твое душевное спокойствие?»
«Конечно, нарушаешь, но не так, как они думают».
Когда дверь спальни наконец распахнулась, я бросил пакет и заключил Лену в объятья. С нашей последней встречи прошло всего несколько дней, но я успел соскучиться по ставшему родным запаху ее волос — лимону и розмарину, но сегодня аромат исчез. Я зарылся носом в ее волосы.
«Я тоже по тебе скучал».
На ней была черная футболка и черные колготки, сверху донизу покрытые странными разрезами. Из пучка на затылке выбивались пряди волос. На шее висело ожерелье, цепочка перекрутилась. Под глазами — темные круги, и это не макияж. Я волновался за нее. Посмотрев ей через плечо на спальню, я еще больше встревожился.
Бабушка получила то, что хотела — ни единой сожженной книги, все вещи аккуратно разложены по местам. Это-то меня и беспокоило — ни единой написанной строчки, ни одного стихотворения, ни одной брошенной на пол страницы. Теперь стены были покрыты аккуратно приклеенными скотчем фотографиями, они превратились в своего рода забор, которым Лена отгородилась от мира.
«Священное место». «Покойся с миром». «Любимому». «Дочери».
На всех фотографиях были надгробия, снятые крупным планом, так что была хорошо видна грубая фактура камня и высеченные на них слова. Как много я на самом деле не знаю о ней, подумал я.
«Отцу». «Радость». «Отчаяние». «Вечный покой».
— Не знал, что ты увлекаешься фотографией.
— Да нет, не увлекаюсь, — смущенно ответила она.
— Они просто потрясающие!
— Говорят, мне это полезно. Я должна доказать всем, что понимаю, что он умер.
— Точно. Папе сказали, чтобы он вел дневник и записывал свои чувства.
Я тут же пожалел о сказанном. Не особенно лестное сравнение, но Лена, кажется, не обратила внимания. Интересно, сколько времени она провела с фотоаппаратом в «Саду вечного покоя» и как это все прошло мимо меня?
«Солдату». «Покойся с миром». «Сквозь темное стекло».
Я подошел к последней фотографии, единственной, которая выделялась среди прочих. «Харлей», прислоненный к надгробию. Блестящий, хромированный мотоцикл выглядел странно на фоне старых покосившихся надгробий. Чем дольше я смотрел на фотографию, тем сильнее билось сердце.
— А это что?
— Наверно, какой-то парень решил навестить могилку родственников, — небрежно махнув рукой, ответила Лена. — Просто… просто он оказался там, вот и все. Вообще-то я собиралась ее снять, освещение никуда не годится.
Она подошла к фотографии, открепила ее от черной стены, и та исчезла, остались только четыре пятнышка. За исключением фотографий, в комнате почти ничего не было, как будто Лена собрала вещи и уехала учиться в другой город. Пропала кровать. Пропали полки с книгами. Пропала старая люстра, которую мы так много раз заставляли качаться и боялись, что она рано или поздно упадет. На полу в центре комнаты лежал матрас, а рядом с ним — крошечный серебряный воробей. На меня нахлынули воспоминания о похоронах — вырванные с корнем магнолии, серебряная птичка на измазанной грязью ладони Лены. Я попытался выкинуть из головы воробья и не думать, почему Лена держит его рядом с кроватью. Боюсь, к Мэкону это не имеет никакого отношения…
— Здесь все так изменилось…
— Ну, сам понимаешь. Весенняя уборка. А то я тут такой бардак развела.
На матрасе лежало несколько потрепанных книжек. Не глядя, я взял одну и раскрыл и сразу понял, что совершил ужасное преступление. Под заклеенной скотчем обложкой «Доктора Джекила и мистера Хайда» оказался блокнот со спиральным переплетом, и я посмел открыть его прямо у нее на глазах! Как ни в чем не бывало, как будто я имею полное право читать ее записи!
И тут я понял еще кое-что: почти все страницы были абсолютно чистыми! Мне стало нехорошо, совсем как в тот день, когда я обнаружил, что мой папа не пишет роман, а просто изрисовывает страницы странными каракулями одну за другой.
Лена никогда не расстается с блокнотом. Если она перестала записывать туда все, что приходит ей в голову, значит, все еще хуже, чем я думал.
— Итан! Ты что делаешь?!
— Прости, Эль, — умоляюще сказал я, закрывая блокнот. — Я думал, это просто книга. Ну, в смысле, он же выглядит как обычная книга! Мне и в голову бы не пришло, что ты оставишь свой блокнот на видном месте, где его кто угодно может прочитать.
Она даже не взглянула на меня, только крепче прижала блокнот к груди.
— Почему ты перестала писать? Я думал, ты любишь писать.
— Люблю, — коротко ответила она и протянула мне блокнот.
Лена пролистнула пустые страницы, и на них появились крошечные буквы, строчки наползали друг на друга, некоторые слова были зачеркнуты несколько раз, исправлены и переписаны заново.
— Ты наложила на него заклятие?
— Я стерла эти слова из реальности смертных. Если я не захочу показывать их кому-то, они будут видны только чародею.
— Отлично! Первый человек, которому может прийти в голову почитать твои записи, — Рис, и она чисто случайно чародейка.
