Елизавета Дворецкая - Сокол Ясный
А она только об этом и могла говорить. В княжей избе был готов целый стол, уставленный блюдами на десятерых, но так вышло, что сели за него только Радом и Пребран с матерью. От волнения и смущения Пребрану кусок не лез в горло, но он старался есть, боясь ее обидеть. А Милозора то и дело тянулась к его руке, одновременно желая прикоснуться к своему сокровищу и опасаясь этого чужого, неразговорчивого мужчины, в котором только она и могла разглядеть черты прежнего мальчика.
– Соколик ты мой, яблочко мое наливное! – приговаривала она, сидя напротив него за столом. – Как же ты порадовал меня! Хоть ложись и помирай! – Она заплакала, стала утирать слезы, смеясь. – Чего еще мне надобно? Я уж думала, кончена жизнь моя, буду теперь, как иные старухи, чужих детей качать до самой крады…
Пребран вопросительно глянул на нее: каких чужих детей? Откуда тут чужие дети?
– Отец ведь заново жениться задумал, – пояснила Милозора, зная, что он ничего не ведает о положении дел дома. – Потому и Ладу эту привез с Угры. А что, она девка распрекрасная, будто Заря-Зареница, и родом хороша: мать ее – из угрянских князей, бабка – из вятичских. Вот он и говорил: коли сын не воротится, придется новую жену брать и новых сыновей от нее ждать. Прости, говорит, матушка, да сама понимаешь. А я что, я понимаю. – Княгиня снова всхлипнула и тут же устремила на Пребрана обожающий взор. – Коли так… не могу же я противиться, коли земля дешнянская без князей остаться может! Я уж как-нибудь… Я бы их как внуков своих бы нянчила…
И Милозора снова заплакала: как ни крепилась она, намереваясь преданно нянчить детей своего мужа от другой, молодой жены, это означало бы полное крушение ее бабьей жизни, и с этим она так легко смириться не могла. Да и кто бы смог?
– Ну да что я? – сама себя попрекнула княгиня. – Смотрю на тебя, звездочка моя, а сама все про старое горе думаю! Теперь-то все по-иному пойдет! Справим свадьбу, буду я твоих деточек качать!
Из глаз ее потекли обильные слезы радости, а у Пребрана защемило в груди, и он ниже опустил голову, чтобы мать не видела его лица. Если он сейчас скажет, что не желает жениться, а желает вернуться в лес – он не медведь лютый будет, а гораздо хуже. Бывало, он раньше жалел, что у отца не нашлось других сыновей, но получить их ценой бесчестья матери? Если он на это согласится, значит, человеком он вовсе никогда не бывал, ни денечка. Даже когда расхаживал на двух ногах.
Он так ничего и не сказал ей. Шевелились мысли: если сама невеста от него откажется, то он будет не виноват… Да, ну а как же мать? Какая, к марам, разница, кто виноват, если его мать на старости лет будет вынуждена уступить свое место другой, молодой женщине, а сама сойдет чуть ли не в челядь? И он, ее сын – не мужчина, а слизняк, если допустит такое. Он должен не просто согласиться на свадьбу, он должен биться за невесту хоть с чудом-юдом двенадцатиголовым! Хорошо, что пока от него не требовалось ответа: княгиня видел, как смущен ее сын, совсем отвыкший от дома и домочадцев, и говорила все время сама.
Когда они уже собрались спать, пришел отец.
– Бросила тебя невеста! – чуть ли не с порога объявил он.
Пребран вздрогнул, а княгиня выронила ковш. Бранемер выглядел возбужденным, но непонятно было, обрадован он или огорчен.
– Нейдет за тебя Лютомерова дочь! – продолжал Бранемер. – За Хортеслава идет. Она его с того света вытащила, он очнулся. Теперь, говорит, это мой жених.
– А мы как же? – потрясенно воскликнула Милозора.
– Мы? – Бранемер усмехнулся. – Зато нам другую девку оставляют. Унеладу Красовитовну, Ладушку нашу! Повезло тебе, сыне! – Он размашисто хлопнул Пребрана по плечу. – Та еще лучше этой! У этой вид смурной, глаз темный, а та – чисто заря ясная!
Милозора переменилась в лице, не зная, как отнестись к этой новости. Она не стала бы спорить, что Унелада красивее сестры, и в другой раз она бы только порадовалась такой невестке. Но ее смущала мысль, что женой сына станет и войдет в дом та самая девка, на которой думал жениться сам Бранемер.
И вот настало утро. Мать разбудила Пребрана и отправила в баню. Сама она поднялась еще раньше – да спала ли она этой ночью вообще? – и уже все приготовила.
Пребрана собирали и снаряжали, как жениха: расчесали волосы, надели новую красивую рубаху, новый кожух с красным поясом, шапку с красным шелковым верхом. Никогда в жизни он не одевался так хорошо, но чувствовал себя отвратительно. Все здесь смущало, стесняло, злило и раздражало его. Не хватало старой одежды, потертой и пахнущей лесом, не хватало медвежьей шкуры, к которой он так привык и уже смирился с мыслью, что будет носить ее всю жизнь. В лесу были свои порядки и правила, а в городе – свои, и здешних он совсем не знал. Мать подсказывала ему каждый шаг, и это тоже злило его – он был давно взрослый и привык жить своим умом. В лесу. Здесь, в родительском доме, своего ума не хватало. Вся предстоящая жизнь казалась сплошной неволей; хотелось рвануться, вырваться из рук и убежать в лес, где все просто и знакомо.
Но вот ему вручили старинный топор с выжженными на рукояти знаками небесного огня и повели к Ладиной горе. Вокруг кипел народ: главным образом женщины и девки плясали, скакали, вертелись под беспорядочную гудьбу – все это было призвано разбудить весну и отогнать зиму подальше, чтобы уж не вернулась. Женщины, да еще такие буйные, пугали Пребрана, хотелось держаться от них подальше, но они, как безумные, все прыгали у него перед глазами, так он жмурился на ходу. Неужели среди всего этого придется жить? Звериная тоска по священному покою леса разрывала его грудь под праздничной рубашкой, и все его самообладание было нужно ему, чтобы не броситься с рычанием на этих попрыгушек и не разбить пару голов обрядовым топором Перуна. А что? Если сделать это, от него отстанут навсегда.
Вот шествие миновало мост через уже вскрывшийся ручей и приблизилось к подножию Ладиной горы. Перед воротами Медвежьего двора уже расхаживал Велес – огромного роста, закутанный в медвежью шкуру, с высокой личиной и тяжелым посохом. Только человеческая рука, державшая посох, давала понять, что это все-таки не зверь. Но Пребран не знал, кто это, и вместо лица видел только медвежью личину с необычайно огромными зубами.
При виде Велеса он невольно вздрогнул и крепче сжал рукоять топора. Вокруг своего повелителя носилась, прыгала, вертелась и выла целая толпа в волчьих шкурах – это были лесные и зимние куды. Против Пребрана стоял тот самый мир, из которого он вышел. Он даже остановился, будто разучился ходить. А на самом деле не знал, куда идти: вперед или назад. Он шел прочь от Велесова мира, а тот оказался у него перед лицом. Но это не странно: там все наоборот. Позади женщины и девки в белых и красных одеждах притоптывали, прихлопывали и пели «лели-лели», а впереди беспорядочно скакали и выли серые косматые духи: это было как две реки, текущие навстречу друг другу, и одна должна была одолеть другую. Та река, что знаменовала весенний домашний мир, подталкивала Пребрана в спину побуждала вступить в борьбу с той, лесной и зимней, к которой он сам еще мысленно принадлежал. Он не хотел расставаться с духом Велеса – вот этой рослой мохнатой фигурой с клыкастой пастью вместо лица. Река толкала его на борьбу с самим собой. Но как он мог отступить, когда оружие уже было в его руке?
– Ты кто таков? – низким голосом прорычал Велес и встал, преграждая ему путь к воротам и воинственно держа посох наперевес. – Зачем сюда пришел?
Пребран смешался, забыл, что положено отвечать.
– Скажи: за невестой пришел, за Ладой! – подсказали сзади.
– За Ладой? – повторил Велес. – Ишь, какой шустрый! Нет тебе к ней дороги! Одолей меня сперва, тогда и иди!
– Давай, сынок! – раздался откуда-то из-за спины низкий голос отца. – Давай, наваляй этому чуду-юду, чтоб себя не вспомнил!
Что-то такое Пребран помнил с детства: лет в шесть-семь ему впервые дали в руки деревянный легкий меч и стали обучать владеть им. И уже тогда отец подбадривал его, радуясь первым шагам будущего воина, своего преемника и защитника дешнянской земли.
Он не хотел этой борьбы. Он хотел, чтобы все оставалось по-прежнему, как в предыдущие годы. Но время нельзя остановить. То, что было возможно в шестнадцать и семнадцать, стало невозможно, когда ему пошел двадцать первый год. Само время подталкивало его в спину и сжимало его пальцы на рукояти топора. Оставив все как есть, он обездолит свою мать. И еще есть эта дева – та, которая сидит в подземелье уже почти полгода. Чтобы она наконец увидела белый свет, он должен одолеть это чучело.
Не успев подумать, Пребран шагнул вперед: тело само отозвалось на память детства. А может, и не его детства, а гораздо более глубокую – память всех тех дешнянских Перунов, что в этот день приходили сюда в течение не одной тысячи лет. Ему бросили вызов, и у него не осталось иного выбора, кроме как принять его.
