Хозяин бабочек (ЛП) - Олейник Тата

— О, нет! — сказал монах, — этого я знать никак не могу. Здесь вы оставляете пожертвование лишь за право задать свой вопрос. А вот получите вы ответ на него или нет — кому это ведомо? И плату за этот ответ с вас будут брать совсем иную.

— Не поняла… то есть, сейчас мы вывернем карманы только для того, чтобы нас внутрь пустили⁈

— И тетка, которая была перед нами, — высунулся Акимыч, — вообще пять серебра заплатила, я видел. А здесь целых тридцать золотых!

— Ничтожный вопрос, которым та женщина собиралась донимать небо, не стоил ничего. Она оплатила лишь стоимость бумаги для пропуска.

— Однако, у вас и цены на бумагу… Ну, хорошо, что мы должны вам дать, чтобы нас пустили в ваш прекрасный щедрый монастырь?

— Это подношение, — сказал монах, указывая кистью на монеты, — нужно увеличить не менее, чем в десять раз.

— У нас нет при себе такого количества наличных!

— Может, возьмете бананами? — спросил Акимыч.

— Раз вы не можете оплатить вход, вы можете его отработать, — сказал монах.

— Отлично, — сказала Ева, сгребая медь, серебро и золото с валуна, — мы готовы отработать. Что нужно делать?

Монах кивнул в сторону сложенной из нескрепленных булыжников невысокой постройки.

— Зайдите внутрь и скажите, что вы пришли исполнить трудовую повинность.

Я попытался встать на ноги и, разумеется, у меня ничего не получилось. Потому что этих ног у меня теперь было четыре. Четыре бесконечно длинные мосластые коричневые ноги, каждая из которых кончалась аккуратным круглым копытом.

Спокойствие! — говорил я себе, — Только без паники! Все нормально. Игровой, квестовый момент. Персонажей, которые не могут оплатить проход на гору, заводят внутрь этого стойла, которое внутри в сто раз больше чем снаружи, разводят за перегородки и скармливают им по вонючей зеленой пилюле. После чего эти персонажи приходят в себя, лежа лицом, мордой то есть, в кормушке с сеном, которое, кстати, пахнет очень и очень аппетитно…

Я инстинктивно чмокнул губами и выставил вперед зубы, чтобы ухватить пучок сена, но тут же запретил себе следовать инстинктам. Есть я ничего точно не буду. И пить. Например, потому, что я совершенно не в курсе — умеют ли мулы контролировать свои естественные позывы, и существуют ли здесь туалеты для мулов, и как этими туалетами пользоваться. Услышав скрежет, я повернул невероятно длинную мощную шею, пытаясь привыкнуть к тому, что глаза у меня теперь по бокам. То есть, обзор спереди — хуже некуда. В проеме, опираясь на меч, стоял Хохен и, возможно, тоже глядел на меня, но с ним никогда не разберешь.

— Вот такие дела, — сказал я Хохену, приведя в движение сложный и совершенно непонятный мне речевой аппарат; усилие привело к тому, что из моего рта вырвалось хриплое жалобное ржание. Тотчас же на него откликнулось несколько таких же изумленных хриплых голосов. Из-за Хохена показалась лысая голова монаха.

— Этот уже очнулся. Вставай, скотина, вставай, нечего разлеживаться!

После чего меня огрели большой бамбуковой палкой по хребту.

Вы не представляете, как тяжело ходить на четырех ногах, особенно если тебя не удосужились подковать. Копыта у тебя нежные и чувствительные, ими больно наступать на острые камушки. И с коленями так и не получилось разобраться, пока я все время путаюсь, в какую сторону они у меня сгибаются и где вообще находятся. Гора тюков, которые навесили на спину, вовсе не облегчала положение. Хорошо еще, что ступеньки у лестницы такие широкие и пологие, метр каждая шириной, не меньше. А что глаза у мулов плохо приспособлены для того, чтобы глядеть прямо вперед, — с этим тоже повезло. Потому что впереди меня идет явно Ева, я по некоторым признакам догадался. Выгнув шею, я взглянул на мула, идущего сзади — серого, с черной прилизанной челочкой на горбатом носу. Лукась, конечно. Даже не очень изменился. За ним семенит маленькое несуразное недоразумение, чистый конек-горбунок. А замыкает шествие золотой красавец-тяжеловоз, огромный, весь в мышцах, с ним и монахи почтительнее обращаются. Вон, даже по шее потрепали. Интересно, кто у Гуса-найденыша в родителях был, если из него такое породистое чудо вылупилось. Боже, какой аппетитный колючий куст! Нет, нет, нет, никаких колючек! Очень надеюсь, что уже сегодня стану человеком, а становиться человеком, живот которого набит всяким чертополохом и соломой, — будет крайне неправильно. Ну, вот, опять споткнулся. Хорошо, что никто из монахов не увидел, задолбали они своими палками драться! И Хохен топает рядом, как будто все в порядке — тоже мне, защитник! А ведь мы ради него сюда тащимся, ради этой железяки безмозглой. Нет, конечно, мы хотим награды за квест, и я надеюсь, что это будет очень, ОЧЕНЬ большая награда, потому что нельзя над людьми так издеваться. Ладно, если откусить всего несколько головок этих желтеньких цветочков, хуже, наверное, не будет. Ой! Ну зачем по ушам-то палкой⁉

Три дня! Три омерзительно-бесконечных унизительных дня, наполненных побоями, сеном и отчаянием. Я стесал себе копыта, набил хвост репьями так, что и обмахнуться им не мог, чтобы не поцарапаться. Я спал стоя! А когда, проснувшись утром на стоянке, увидел порхающую перед левым глазом бабочку — попытался цапнуть мерзкую паршивку зубами, так что она еле увернулась. А нечего было так гнусно хохотать, хватаясь лапками за живот. Может, бабочка и хотела сообщить мне нечто важное, но и насекомым нужно совесть иметь! А вы знаете, что когда вы мул — у вас нет ни малейшей возможности высморкаться? Не знаете? Повезло вам! Не знаю, как друиды-оборотни бегают в виде волков и кошек. Я за три дня так и не привык к новому нескладном телу. Пусть оно и сильное, и здоровое, но на человеческое сознание оно совершенно не рассчитано.

Когда нас, наконец, ввели во внешний двор монастыря и разгрузили, я уже даже не предвкушал освобождения от чужой плоти — настолько впал в уныние. Казалось, что все происходящее не имеет никакого смысла, что я уже не понимаю, кто я, зачем я и для чего все это надо. Теплая рука легла на мой нос. В пасть мне впихнули травянистую пилюлю, отдающую нафталином, и я чуть было ее не выплюнул — просто назло всему миру, но потом все-таки проглотил.

— Странно, что ты не кричишь, что было шикарно и потрясающе интересно, — мрачно сказала Ева Акимычу.

— Я бы, может, и кричал, — сказал Акимыч, — но у меня в реале обезвоживание, считай, вообще из игры боялся выходить, даже спал в капсуле, на стоянках только попить-поесть выскакивал. И еще на меня какие-то бревна навьючили, и я, по-моему, себе крестец до костей стесал. Посмотри, Люк, че у меня там?

— Я прошу избавить меня от лицезрения твоего крестца.

— Просто трогаю — вроде все целое, а по ощущениям — как будто сплошная рана. Я вот думаю, как бы этих пилюлек у них раздобыть?

— Зачем?

— Ты что, не понимаешь? Это же бомба! Подсовываешь кому надо — и вот тебе пожалуйста, ишак! Хоть императора так можно! А потом за расколдовывание можно денег взять.

— Это стопудово квестовые пилюли, — сказала Ева. — значит, работают только в этом монастыре и только после договора с монахами.

— Да не, это ясно… Но круто было бы! Я прямо даже знаю кого я бы в ослов — тогось…

— Я так понимаю, в меню столовой замка Ка-труа произошли бы серьезные изменения, — сказал я.

— Например! А что, если кто-нибудь из важных бастардов вдруг начнет ржать — неужто они пару сотен тысяч на выкуп не наковыряют?

— Из тебя и наковыряют. Причем в реале.

— Какие вы все серьезные, это что-то! Я же просто так, для примера. Ну, что, куда нам теперь?

— Судя по всему, туда, — кивнул я в сторону отдельно стоящей пагоды с красными столбами и черной завитушечной крышей. С угла пагоды свешивалось тканое полотнище, на котором жирной тушью было выведено «Приемная».