Варнак - Алексей Анатольевич Притуляк
— Кто? — уставилась на него Стрекоза.
— Чеку… А-а, это я Вадьку Чекурёнком звал, — улыбнулся Пастырь.
— Чекурёнком?! — стрекоза вонзилась взглядом в лицо варнака, нижняя губка её задрожала мелко-мелко.
— Чекурёнком, ага, — хохотнул Пастырь, не замечая состояния девчонки. — Нравилось ему это.
— Нет, — неожиданно произнесла она.
— Чего — нет? — не понял он.
Она, не отвечая, зашла в камеру, прикрыла за собой дверь. Робко, почти на цыпочках, приблизилась к Пастырю и опустилась на матрац рядом. Потянула ворот свитера, будто душно было, тряхнула головой.
— Не нравилось, — сказала тихо. — Бесил его этот Чекурёнок.
— Ну, ты это… — оторопело уставился на неё Пастырь. — С чего это ты взяла?
— Да с того, — Стрекоза отвернулась, пряча слёзы. — Шея.
— Что — шея? — не понял варнак.
— Шея у него кличка была. Фамилия — Шеин?
— Ше… Шеин, — просипел Пастырь, замирая, чувствуя, как обрывается всё в животе. — Была… Была кличка, говоришь… Значит..?
Она молчала, утирая слёзы, подрагивая плечами — ссутуленная, маленькая совсем, глупая и такая ненужная никому девочка. Держалась, держалась — не сдержалась, всхлипнула, заскулила.
— А ты, стало быть, знаешь… знала его? — Пастырь смотрел себе под ноги, сжимая и разжимая кулаки.
Стрекоза кивнула.
— Он… да, мы с ним… дружили. В лагере. И потом.
— А-а… И… это… Как он..? Что с ним стало-то?
— Убили.
Пастырь скрипнул зубами, кивнул, всхрапнул, втягивая воздух, который не мог пробиться в лёгкие сквозь рвущийся изнутри всхлип.
Вот и всё. Вот и кончилась жизнь. Нет Ленки. Не стало Вадьки. Один. Один в дохлом городе, в умирающей стране. В жизни своей, нахрен теперь никому не нужной, — один.
— Летом, — продолжала Стрекоза. — Цыгане.
— Цыгане?!
— Ну да, — она утёрла слёзы; неуверенно, искоса взглянула на Пастыря. — Наши цыган поймали, в конце июля… Ну, в общем… Хан сказал, типа девчонка у них больная, велел её казнить. Ну, мы… пацаны тогда её… Цыгане визжать стали, бросаться. А у одного нож оказался. Он на наших кинулся и давай махать. Толстого зарезал и Шею… Вадьку, то есть. Его Меченый вырубил. Затоптали. Ну, Хан сказал, что этих чурок грязных есть нельзя, тем более, что они заразные могут быть, и велел прикончить всех. А одного, самого старого, — отпустить. Пошлину взяли только. Ну, это… руку ему…
— Вот, значит, как, — выдохнул Пастырь.
Людей меньше стало, намного меньше, а мир — поди ж ты, всё так же тесен! Кто-то из Михаевых сродственников, значит, Вадьку подрезал. Сын, может… Ишь как всё переплелось…
Холодна ты, тоска!..
Он не выдержал — повалился вдруг на колени, завыл. И бил кулаком в цементный пол, разбивая казанки в кровь и не замечая боли.
Стрекоза нерешительно присела на корточки рядом. Неуверенно коснулась плеча. Потом волос. Погладила, едва касаясь, боясь причинить боль разбитому затылку.
А он её не замечал. Сидел, уставясь в грязный цементный пол, без мыслей, оглушённый — будто враз образовалась вокруг немая и неживая пустота, и нет в ней никого и ничего, кроме боли.
Потом на смену боли пришла ярость.
Хан, сука, я убью тебя, мразь! Если бы не ты, погань… Убью!
Пастырь вдохнул, резко выдохнул.
— Тебя как зовут, дочка? — спросил он, поднимаясь, отерев насухо глаза.
— Стреко… В смысле, Оля.
— Угу… Михайловская?
— Нет, из Дубасовки.
Есть такая деревня, километрах в восьми от Благонравного, на север. Небольшая совсем деревушка, дворов на тридцать. Может и выжила она. Такие вот маленькие, вечно нетрезвые поселения в стороне от большого мира, в которые чужие не ходят, — они-то и должны выжить, стать основой будущего страны.
Дверь вдруг скрипнула, приоткрылась на секунду. Кто-то быстро заглянул внутрь. Потом железяка двинулась обратно и с громким лязгом захлопнулась. Проскрежетала и цокнула снаружи задвижка.
Стрекоза подскочила как ужаленная, бросилась к выходу, толкнула дверь. Обернулась, враз побледневшая, опустилась на корточки, закрыла лицо руками.
— П***ц! — произнесла на выдохе.
Из-за двери послышался довольный девчоночий смешок, от которого Стрекоза взвилась, подскочила. Прищуренные глаза её замерцали отчаянием и ненавистью.
— Ах ты сука! — прошипела она. — Тварь!
— Кто это? — спросил Пастырь, понимая, что случилось очень плохое. Что Стрекозе теперь не поздоровится.
— Нюшка, б***! Подловила, гадина!
Пастырь не отдал бы им Стрекозу. Порвал бы пришедших за ней пацанов, забрал бы оружие и…
Но они явились целой гурьбой. Ведро, который пришёл старшим, был не дурак. Он зашёл в камеру Перевалова и оттуда, через решётку, сказал:
— Ну что, Стрекоза, суши вёсла. Этого тебе Хан не простит. Второй косяк подряд. Серьёзный косяк, Стрекоза.
— Да пошёл ты! — бросила она.
— Отпусти её, пусть выйдет, — велел Ведро Пастырю, обнимавшему Стрекозу за плечи. — И не дёргайся, а то завалю обоих. У меня приказ Хана.
Пастырь скрипнул зубами, ступил вперёд, отодвигая девчонку за спину. Ведро дёрнул из-за спины автомат.
— Пётр Сергеевич, — смущённо произнёс Перевалов. — Не сопротивляйтесь.
— Ну, что? — спросил Ведро, приготовясь дёрнуть затвор «калаша».
— Пустите меня, — Стрекоза вышла из-за спины варнака, толкнула дверь. Крикнула толкающимся за дверью конвоирам: — Открывай, уроды!
— Лось, открой! — велел кому-то Ведро.
Откинули щеколду, открыли дверь.
— Тебя Нюша сдала, — негромко сказал стоящий за дверью пацан.
— Знаю, — оскалилась Стрекоза. — Крыса!
Она кивнула на прощание Пастырю и вышла из камеры, растолкав пацанов. Те бросились за ней. Кто-то захлопнул дверь, задвинул щеколду.
Ведро остался в камере. Стоял, поглядывал на варнака, поглаживая «Калашникова», и как будто хотел что-то сказать.
— Ну? — посмотрел Пастырь ему в глаза.
Тот не ответил. Постоял ещё минуту в раздумье, потом бросил взгляд на доктора, буркнул «Баранки гну!» и вышел.
— Успели обработать девочку? — спросил Перевалов, едва стихли шаги пацана.
— Ты о чём, убогий? — бросил ему Пастырь.
Доктор не ответил, только покачал головой.
— Ну, что там про меня порешали? — спросил варнак.
— Завтра узнаете, — уклонился мясник.
— А что, стесняешься