Наталья Игнатова - Бастард фон Нарбэ

— Скорда. Я могу убрать эффект импринтинга. Хочешь?

Он знал, что не хочет.

Потерять хозяина — это самое страшное, что может случиться в жизни.

…машина безгрешна. И немилосердна…

Потерять хозяина… это то же самое, что верующему потерять бога.

…бесполезный, как чужая кукла…

Он почти сказал: «нет».

…Ты не можешь выбирать…

Но сейчас он мог выбрать. В первый раз с того дня, как убил Чанзи. Свою названную сестру.

Своего телепата.

…Такого беспросветного, звенящего от тишины одиночества не приходилось испытывать никогда.

Тихо. Темно. Безнадежно.

И так теперь будет все время. Одиночество и пустота до конца жизни. От того, чтоб сжаться в комочек и безнадежно заскулить удерживала только злость. На себя.

Знал, на что идешь. Знал, что так будет. Теперь не жалуйся.

— Кукла без ниточек, — услышал он, и поднял взгляд, бездумно отреагировав на голос.

Женщина… Смотрит сверху.

Давит.

Так тяжело. Страшно.

Он стиснул зубы и сосредоточился. Нельзя бояться. Нельзя… чувствовать боль. Надо вернуться.

Женщина. У нее есть имя.

Чедаш… враг. Миклашевская… Март спас ее. Ошибся? А Лукас? Он ошибиться не мог. Миклашевская не враг.

Но она может убить. И, пожалуйста, господи, пусть убьет поскорее. Потому что долго так нельзя. Невозможно. Не хватит сил…

Мысли уже вновь поплыли. Таяли в темноте имена, стирая стоящие за ними образы.

— Сдуреть можно. Я думала, ты нипочем не согласишься.

Голос Миклашевской доносился сквозь толщу воды. Вода шумела. Андре погружался все глубже и глубже. Наверное, это трещина в какой-нибудь планете. Бездонная трещина, заполненная водой. В таких живут чудовища, но в этой даже чудовищ нет, только тишина и пустота, и одиночество.

Навсегда.

Аня никак не ожидала, что он согласится. А если б он не согласился, она не смогла бы оборвать его связь с хозяином. Она и не собиралась. Ни один аристократ, никогда, ни за что! Для них это хуже смерти. Отец рассказывал об аристократах. Они не могут без своих ошейников. Они даже думать о таком боятся.

А этот…

Он был рабом и из-за этого предал Марта.

Он поэтому смог выбрать свободу? Так, что ли, получается? Он вправду любит. Но, похоже, все-таки умрет. Отец говорил, что, скорее всего, лишившись хозяина, аристократ сойдет с ума и погибнет за считанные часы. Вот и этот…

Был такой властный, гордый, красивый. Аня его убить хотела. Еще и за то, что красивый. И за то, что гордый. За то, что сердца нет. Она бы и сейчас, может, хотела его убить. Пусть только упадет, пусть хоть слезинку проронит. Но он, чусрово семя, уже поднимался с колен. Белый от боли. Неживой. Вставал, как будто больно не ему, как будто ему не страшно. Спина прямая. Прическа распалась, и лицо сквозь золотой водопад волос — узкое, как нож. Жуткое.

Убить. Сейчас. Пока он ничего не может…

«Тун! Кэци!» — Аня щелкнула пальцами, мысленно подзывая телохранителей, и когда те вошли в салон, кивнула на держащегося за стену, Скорду:

— Мы забираем его домой.

Глава 4

«так говорит Господь: вот, Я предлагаю вам путь жизни и путь смерти»

Судил их не Трибунал, а целый собор. Как два года назад, когда решалась судьба Луизы Беляевой, в монастырь Десницы прибыли архимандриты старших орденов, кардиналы и епископы. Только Великий Кардинал не присутствовал. Он свое мнение высказал еще до суда, но в чем оно заключалось Март не знал. И Лукас не знал.

На прошлом соборе Марта, конечно, не было, тогда он довольствовался слухами, которые со сверхъестественной скоростью распространялись с «Симона де Монфора» по всем другим монастырям. На сей раз… ох, он очень хотел бы, чтоб его и на сей раз не было на соборе.

Их с Лукасом допрашивали, допрашивали и допрашивали. Вместе и по отдельности. С перерывами на сон, еду и молитву. Снова и снова. Одни и те же вопросы с разной формулировкой. Следователи менялись. Все они были неизменно дружелюбны, неизменно терпеливы. И очень настойчивы.

На одни и те же вопросы у Марта были одни и те же ответы. Он не лгал. А говорить правду не сложно, если следователь не ставит своей целью принудить тебя ко лжи. Март сам заварил эту кашу. И готов был отвечать.

А отвечать не пришлось.

Лукас оказался прав: рыцаря-пилота Плиекти сочли невиновным.

«Он выполнял приказ, — так постановил суд. — Вся ответственность — на командире».

— Но это же я сделал, — сказал Март, когда был оглашен вердикт, — это я говорил с девушкой, и рассказал о ней Лукасу. Если б не я, он не стал бы… он бы вообще не знал. И под пси-контроль тоже я попал. И, вообще, я псионик!

Речь не произвела особого впечатления. Разве что архимандриты монастырей Десницы поулыбались, переглядываясь: они-то все знали о взаимовыручке пилотов одного звена, они даже не усомнились, что ведомый попросту хочет взять на себя вину командира.

Где уж там Марту тягаться с Лукасом? А тот ведь даже перед собором не выступал. Мол, все, что он имеет сказать, уже изложено в протоколах допросов. Добавить нечего.

Там Март и увидел его в последний раз. В зале для капитулов. Когда, обалдевший от признания своей невиновности, слушал невозможное, невероятное в дольнем мире решение суда по поводу Лукаса фон Нарбэ:

— Не виновен, ибо выполнял свой долг.

Значит… что? Они невиновны? Оба? И Лукас, получается, прав во всем. И церковь… церковь действительно — совесть Империи.

Получается так.

Им обоим вернули оружие. Прямо там, в зале. А потом поднялась сдержанная, но неизбежная, конечно же, в таких случаях, суматоха. Не все из присутствующих — рыцари, большинство с дисциплиной вообще незнакомо. В хаотичном движении, мелькании ряс, парадных мундиров, форменных скафандров, Март слегка потерялся. Потерял Лукаса. У того, конечно же, нашлись свои неотложные дела. И с отцом Александром надо было срочно встретиться, и Великий Кардинал хотел переговорить с ним по закрытому каналу, и церцетарии на низком старте ждали. Всем всё надо от Лукаса фон Нарбэ. А ведомый подождет. У ведомого времени предостаточно.

Март ждал до отбоя. Но Лукас не вернулся в свою келью.

Отца Тао, магистра ордена Всевидящих Очей, похоже, слегка беспокоило то, что Лукас с ними не спорит. Отец Тао, наверное, предпочел бы, чтоб Лукас хоть как-нибудь дал понять, что не согласен с решением иерархов, ну хоть высокомерием своим заморозил, мол, делайте что хотите, я выше этого. Такая реакция была бы понятна. А спокойное согласие, не равнодушие, не холодная отстраненность — согласие, мол, да, так действительно будет лучше для всех — понятно не было. И если и не пугало, то… заставляло нервничать.

Они собрались в кабинете отца Александра: отец Йон Скердикла, генерал ордена Десницы Господней; отец Тао Пипин, магистр ордена Всевидящих Очей; отец Гонта Хакберг, магистр ордена Наставляющих Скрижалей и отец Александр Елохин, настоятель монастыря «Святой Зигфрид». Не хватало только Великого Кардинала. Тот не мог присутствовать даже дистанционно: монастырь шел слишком далеко от резиденции его высокопреосвященства, чтоб установить связь с приемлемым для живой дискуссии запозданием.

Впрочем, Великий Кардинал уже огласил свое решение. Так же, как и отец Йон, его высокопреосвященство согласился с предложением отца Тао. Он тщательно взвесил доводы за и против, он еще до начала Собора прочел протоколы допросов, обменялся полутора десятками обстоятельных писем с отцом Александром. И сообщил, в итоге, что готов стать хозяином рыцарю-пилоту фон Нарбэ.

Его Высокопреосвященство, так же, как и главы двух старших орденов, счел импринтинг желательной и разумной мерой.

Лукас не сделал ничего плохого, наоборот, он выполнял свой долг, а в Баронствах и вовсе действовал по воле Божьей. И все же его поступки оказались непредсказуемыми, мотивы не всегда ясными, а реакции неожиданными. Как сейчас, например, когда он даже и не пытается за себя постоять. Отец Тао решил, что нет никаких гарантий его лояльности. Лояльность обычных людей тоже не гарантирована ничем, кроме доброй воли, но обычного человека, когда он становится преступником, можно обезвредить.

Аристократа — нельзя.

Эти соображения были изложены аргументировано и ясно. Подкреплены документами с результатами тестов, энцефалограммами, сравнительными таблицами и резюме психологов и психиатров. А достаточно веских — рациональных — возражений… как-то не нашлось. Отец Гонта пытался взывать к вере и милосердию, но в решении взять Аристо под контроль не было ничего немилосердного. Наоборот, то, что Великий Кардинал готов отвечать за все его поступки — это ли не проявление доброй воли? Это ли не высшее доверие?