Александр Зорич - Без пощады
Но есть же автопилот! Ты что его — не включил?! Точнее: выключил?! Или…
Или а, или бэ, или вэ — результат все тот же. Лобановскому достаточно предаваться сладостному ничегонеделанью еще полминуты, чтобы выйти за дальность действия работающих на минимальной мощности трансляторов «Асмодея». Отметка от истребителя Лобановского у нас еще минут на пятнадцать-двадцать останется, а вот его экран превратится в черную пустыню. И не факт, что, даже нарушив строжайший запрет и включив бортовой радар, долдон сможет нас отыскать, а отыскав — догонит (с его-то подготовкой).
А каждая секунда увеличивала расстояние между дозором и Лобановским на многие километры.
А всю полноту ответственности за ведомого нес я.
А резерв топлива — не сказать чтобы «ого-го».
А режим — строгого радиомолчания.
А решать судьбу отбившейся овечки — Жагрову.
А отвечать — мне.
Это вам не «он любит ее, а она любит другого». Это — «быть или не быть».
Я думал всего ничего. Точнее сказать: думать я не стал вовсе.
Пометил истребитель Лобановского маркером как «цель-1».
Мозги моего борта напомнили: «Цель дружественная. Продолжать?»
Я: «Да».
Затем — «выход на цель сзади строго по направлению полета с превышением десять, минимизировать время маневра».
Мозги: «Пик расчетной перегрузки — девять. Продолжать?»
Я: «Да».
Полетели!
На самом деле терпимо. Учитывая, что после плена я успел сделать только два пробных вылета, в ходе которых почти не фигурял, а сенокс стал страшным дефицитом, девятикратная перегрузка могла бы меня увалить и в «красный туман». Но ничего, пронесло.
Мой «Дюрандаль» быстро вышел в хвост Лобановскому и, сбросив лишнюю скорость, образовал с ним классическую «систему нулевого относительного движения». При этом я имел заказанное превышение над его флуггером.
Теперь самое неприятное.
Я перешел на ручное. Осторожно перевернул машину — так, чтобы Лобановский оказался у меня «над головой». Затем, подрабатывая тягой, притерся к нему практически вплотную. И самым дедовским из дедовских способов заглянул к нему в кабину.
Что же я увидел?
Стекло шлема поднято. Фигура в кабине полностью неподвижна. Спит, как есть спит! Либо хуже…
Как прикажете будить мерзавца?
Похоже, вариантов нет: только сигналом боевой тревоги по рации. Авось ничего страшного не случится. Если верить данным с «Асмодея», корабли клонов появиться так и не соизволили.
Так-то оно так, но приказ был четкий: в эфир не выходить! За самоуправство меня могут по меньшей мере отстранить от полетов…
К счастью, первым радиомолчание нарушил все-таки не я.
На опломбированной панели загорелся индикатор первого канала. Вызывал Жагров.
— «Лепаж», здесь «Гора-1». Что вы творите?
— «Гора-1», здесь «Лепаж». Мой ведомый, кажется, заснул и поэтому не отработал поворот. Разрешите разбудить?
— С-сперматозоид… Будите и догоняйте. Быстро, вас никто ждать не будет!
Что ж, теперь я мог с легким сердцем сорвать хронопломбы, которые с точностью до сотых долей секунды зафиксировали время вскрытия. И в случае служебного расследования… ну, понятно.
Мой ведомый, тактический код «Дутыш», сидел на третьем канале. Вот по третьему-то я и отправил телекод: «Внимание! Боевая тревога!»
При этом я не сводил глаз с его кабины. Проснется? Не проснется?
Вроде какое-то шевеление. Да, нет?
Так… так… ну… просыпайся же, скотина!
Хорошо. Еще раз: «Внимание! Боевая тревога!» Точно, зашевелился, гад!
— «Дутыш», здесь «Лепаж». Как слышишь?
— Эээ… Здравия желаю, товарищ лейтенант! Что происходит?
— Дома поговорим. А теперь слушай приказ…
Парень был виноват. Но и техника подвела.
Лобановский выкурил сигарету многим раньше положенного срока, съел половину пайка, и его разморило. Он заснул, а автопилот — тот самый, который «надежный, как валенок», — тем временем тихонечко сдох. Вот и вся шарада.
Если бы не я — он бы не вернулся.
Жагров потом признался мне: «Знаете, лейтенант, а я ведь с первых секунд маневра понял, что Лобановский не отрабатывает поворот. Но решение мое было: строго соблюдать приказ, в эфир не выходить. И только когда я увидел, что вы отправились за Лобановским, не выдержал. Потеря двух истребителей прикрытия из четырех — это уже перебор».
Разойтись по каютам и вкусить заслуженного отдыха нам не дали.
— В случае необходимости вы должны быть готовы занять кабины за полторы минуты, — сказал Бабакулов. Ни один мускул не дрогнул на его бесстрастном азиатском лице. — Отдыхать придется прямо здесь.
— Где — здесь? — робко спросил вчерашний кадет Ташкентской Военно-Космической Академии по фамилии, кажется, Максимчик, любопытно озираясь. Не знаю, что он там, между флуггеров, рассчитывал увидеть — двуспальную кровать с водяным матрасом и тумбочку с уютным грибком светильника на ней?
— Здесь — это значит под флуггерами. — Бабакулов обвел ангарную палубу театральным жестом. — Ужин вам тоже принесут сюда.
Младшие чины авиатехнического дивизиона сработали оперативно. Перед каждым из нас появилась теплая пластиковая коробка с ужином, рядом — свернутый в рулет спальный мешок.
С разной степенью торопливости мои боевые товарищи принялись разворачивать мешки, открывать пакеты с бутербродами, коробки с салатами, судки с кашей и гуляшом. Я буквально слышал, как заработали слюнные железы 19-го отдельного авиакрыла (я все никак не мог свыкнуться с тем, что мы теперь 2-е гвардейское). Еще бы! Ничто так не стимулирует аппетит, как коллективные прогулки по безвоздушному пространству…
Захрустела упаковка. Зашипела минералка в пластиковых стаканах. Мои боевые товарищи бросились утолять естественные потребности своих изнуренных организмов. Но только не я. Я взял в левую руку спальник, в правую — ужин и отправился удовлетворять потребности духовные.
Я шел туда, где стоял флуггер Героя России Николая Самохвальского. Моего лучшего друга.
Что ж, я не сделал и трех десятков шагов — мы с Колей встретились на полдороге между нашими боевыми машинами. Под мышкой у Коли был спальный мешок. В правой руке — коробка с непритязательной эмблемкой: нож, вилка, бутылка.
— Я к тебе как раз намылился, — сказал Герой России Николай Самохвальский.
— А я к тебе.
Мы виделись уже после моего плена, на борту «Трех Святителей». Позавчера. И позавчера уже обнимались с ним.
Но в тот раз вышло как-то сумбурно, скованно, без пяти минут — фальшиво.
Мне нужно было срочно облетать латаный-перелатаный «Дюрандаль». Ему — к Бабакулову, уточнить какую-то мелочь в таблице позывных и опознавательных. Да оно и понятно: ведь война. Автоматический ответчик не сработает, ошибешься в устном опознавательном — и получишь из двенадцати стволов без предупреждения.
Так у нас с Колькой дальше «привет-привет» дело в первый раз и не пошло. Наверное, это всегда так бывает — эту истину я вынес еще из опыта общения с Иссой. Когда слишком долго ждешь встречи, встреча, как правило, получается искусственной, ледяной.
Но на вторую встречу это правило не распространяется. Холод, страх, недоверие — тот ли это самый Коля Самохвальский, у которого я нагло списывал на сопромате, который носил мне поджаренную собственноручно китовую печенку, когда я лежал в госпитале с воспалением легких, который одним взглядом мог меня успокоить, обнадежить, окоротить, — они ушли. Осталась только радость.
Мы расстелили матрасы у шасси его флуггера (решили все-таки пойти «в гости» к нему, в тихий угол), распаковали продукты, чокнулись стаканчиками с гранатовым соком. Закусили разноцветными пилюлями — сеноксом (наконец-то!), витаминами, микроэлементами.
Принялись за гуляш.
И все это молча. Чувствовалось, что и я, и Коля думаем об одном и том же. А именно — о том, как бы половчее начать разговор, чтобы, с одной стороны, он не вышел душераздирающим, а с другой — пустым.
Обоим было ясно: надо что-то спросить. Но что?
«Так тебе, Колька, дали Золотую Звезду за «Балх»?» Глупо. Да и спрашивал я уже.
«Ну что, скучал по мне?» — по-девичьи как-то.
«А ты изменился… Сделался таким сдержанным, сухим… Глаза вроде как больше сделались или это просто щеки опали?» — вот так сказать можно. Тем более что применительно к Коле это чистейшая правда. Глаза его, раньше ясные, водянистые, задумчивые, теперь вроде как светились изнутри черным огнем, словно бы ожили. И сдержанным он стал, и сухим.
Но только… Может, самому Коле эти перемены не в радость? Может, не хочется ему думать о той цене, которую заплатил он за то, чтобы измениться.
«А помнишь, как мы с тобой…» Вроде бы нормально. Но ведь именно так всегда и начинаются разговоры старых товарищей в фильмах про войну.
