Александр Зорич - Без пощады
Я шел туда, где стоял флуггер Героя России Николая Самохвальского. Моего лучшего друга.
Что ж, я не сделал и трех десятков шагов – мы с Колей встретились на полдороге между нашими боевыми машинами. Под мышкой у Коли был спальный мешок. В правой руке – коробка с непритязательной эмблемкой: нож, вилка, бутылка.
– Я к тебе как раз намылился, – сказал Герой России Николай Самохвальский.
– А я к тебе.
Мы виделись уже после моего плена, на борту «Трех Святителей». Позавчера. И позавчера уже обнимались с ним.
Но в тот раз вышло как-то сумбурно, скованно, без пяти минут – фальшиво.
Мне нужно было срочно облетать латаный-перелатаный «Дюрандаль». Ему – к Бабакулову, уточнить какую-то мелочь в таблице позывных и опознавательных. Да оно и понятно: ведь война. Автоматический ответчик не сработает, ошибешься в устном опознавательном – и получишь из двенадцати стволов без предупреждения.
Так у нас с Колькой дальше «привет-привет» дело в первый раз и не пошло. Наверное, это всегда так бывает – эту истину я вынес еще из опыта общения с Иссой. Когда слишком долго ждешь встречи, встреча, как правило, получается искусственной, ледяной.
Но на вторую встречу это правило не распространяется. Холод, страх, недоверие – тот ли это самый Коля Самохвальский, у которого я нагло списывал на сопромате, который носил мне поджаренную собственноручно китовую печенку, когда я лежал в госпитале с воспалением легких, который одним взглядом мог меня успокоить, обнадежить, окоротить, – они ушли. Осталась только радость.
Мы расстелили матрасы у шасси его флуггера (решили все-таки пойти «в гости» к нему, в тихий угол), распаковали продукты, чокнулись стаканчиками с гранатовым соком. Закусили разноцветными пилюлями – сеноксом (наконец-то!), витаминами, микроэлементами.
Принялись за гуляш.
И все это молча. Чувствовалось, что и я, и Коля думаем об одном и том же. А именно – о том, как бы половчее начать разговор, чтобы, с одной стороны, он не вышел душераздирающим, а с другой – пустым.
Обоим было ясно: надо что-то спросить. Но что?
«Так тебе, Колька, дали Золотую Звезду за „Балх“?» Глупо. Да и спрашивал я уже.
«Ну что, скучал по мне?» – по-девичьи как-то.
«А ты изменился… Сделался таким сдержанным, сухим… Глаза вроде как больше сделались или это просто щеки опали?» – вот так сказать можно. Тем более что применительно к Коле это чистейшая правда. Глаза его, раньше ясные, водянистые, задумчивые, теперь вроде как светились изнутри черным огнем, словно бы ожили. И сдержанным он стал, и сухим.
Но только… Может, самому Коле эти перемены не в радость? Может, не хочется ему думать о той цене, которую заплатил он за то, чтобы измениться.
«А помнишь, как мы с тобой…» Вроде бы нормально. Но ведь именно так всегда и начинаются разговоры старых товарищей в фильмах про войну.
Когда пауза стала вызывающей, я наконец выдавил:
– Давно не виделись, Коля…
– Давно, Саша.
– Я очень боялся за тебя.
– А я, думаешь, нет? Когда через муромских посредников подтвердилась информация, что ты находишься в плену, я себе места не находил от радости. – Коля улыбнулся. Улыбка его была усталой, пасмурной, но все-таки настоящей. – Честно говоря, первое время народ был уверен, что ты погиб. Но я не верил.
Я кивнул. Так все всегда говорят, что «не верили». Хотя на самом деле просто «не хотели верить». От Коли, похоже, мое сомнение не укрылось.
– Думаешь, вру? Если бы так! Я тебе даже письма писал.
– Письма?
– Да, самые настоящие. Бумажные письма.
Я аж присвистнул. Бумажные письма… Мама моя дорогая!
Свое последнее бумажное письмо я получил лет десять назад. Да и было это никакое не письмо, а просто открытка от одноклассницы. «С днем рождения!» На открытке чванился заяц с огромной задницей и галстуком-бабочкой на мохнатой грудке. Заяц держал в лапах яркий букет несусветных цветов наподобие ромашек.
Как сейчас помню: пришла эта открытка от некрасивой девочки по имени Таиса. Она очень хотела, чтобы ее поздравление обрадовало меня и, возможно, открыло новую страницу в наших отношениях. Куда там! Я был глух как пень, я в гробу видел «отношения» с Таисой, и я выбросил открытку с зайцем, едва скользнув взглядом по старательно выведенным строкам…
– После рейда к Фелиции меня поощрили отпуском, – продолжил Коля, подливая себе минералки. – Рванул на Землю! Был в реабилитационном центре на Байкале. Красотища там, скажу я тебе… Ну да речь не о ней. Там, на Байкале, я много думал. О том, что случилось со мной. Все время гадал, что там происходит с тобой… Даже мысленно с тобой разговаривал, представляешь?
– Представляю, – сказал я. (Сколько раз я мысленно разговаривал с Иссой?) – И что же ты мне говорил?
– Да всякую ерунду, если честно, – хохотнул Коля.
– Неужели только ерунду?
– Не только… Я, например, рассказывал тебе про свою вынужденную на Фелиции. О том, что было потом. Даже как мне вручали Золотую Звезду описывал…
– Так давай их, эти твои письма! Прочту теперь! – решительно потребовал я.
– Как это – «давай»? Я их по-честному отправил, – скромно сказал Коля.
На мгновение на его лице появилось до боли знакомое мне по Академии выражение снисходительного недоумения. Вот спрашивает его строгий препод по аэродинамике: «А вы, Самохвальский, какую из четырех тем выбрали себе для углубленного самостоятельного изучения?» А он, с таким вот просветленно-вопросительным выражением, и заявляет: «Как это какую? Я ведь написал уже, что решил взять все четыре».
– Отправил? Но куда? – Мое недоумение тоже было искренним. Разве что совершенно не «просветленным», тут мне до Коли было далеко. – На деревню дедушке?
Собственно, для удивления у меня имелись основания. Дело в том, что последним моим постоянным адресом была казарма Северной Военно-Космической Академии. Архангельская квартира, в которой я жил до поступления, принадлежала, согласно документам, пропащей сестре моей Полине. И эта квартира уже два года как была продана (я даже помню, на мой счет поступали какие-то деньги – доля Полины)…
– Как это – «куда»? Господину Ричарду Пушкину. Город Симферополь, улица Нуреева, девяносто, строение три, комната четырнадцать, – отчеканил Коля. Память у него была по-прежнему феноменальной. Помнить такую несусветно полезную информацию после тех огненных адов, через которые довелось ему пройти, после «Атур-Гушнаспа» и охоты на ракетные мониторы…
– Что? Улица Нуреева? Ты что, послал эти письма моему папе? В Симферопольский театр музкомедии? – переспросил я, не веря своим ушам.
– А что мне было делать? Посылать письма в общежитие? – спокойно парировал Коля. – Больше никаких адресов Александра Пушкина мне, как я ни искал, найти не удалось… Да и что в этом плохого – ты же с ним иногда видишься, ведь так?
– Ну… случается иногда, – уныло промямлил я.
– Тогда чего ты переживаешь? Отдаст он тебе твои письма. Никуда не денется…
– Да он-то отдаст. Лишь бы они в этом ихнем содоме музыкальном не потерялись… – вздохнул я.
Мысленно я уже смирился с тем, что никаких Колькиных писем никогда не увижу, поскольку хорошо помнил: свой паспорт мой дорогой папа терял не менее десяти раз. И каждый раз – по пьяному делу.
– Ничего, бог не фраер, он все видит. Не потеряются, – заверил меня Коля. Облокотившись о колесо флуггера, он достал из нагрудного кармана пачку сигарет «Ява-200» и… закурил.
Курящий Коля – это что-то новое. А ведь сколько пилил меня, стервец, еще в Академии! «Черные легкие курильщика!.. Рак!.. Облитерирующий эндартерит!.. Ранняя смерть по собственной глупости!..»
Всего лишь год назад я бы поспорил с кем угодно на десять тысяч терро: если вдруг в Российской Директории курение станет обязательной повинностью для всех офицеров, даже если закурят все обитатели планеты Земля (включая грудных младенцев и аквариумных рыбок), среди снегов русского Севера все же останется один убежденный противник дымной отравы. И им будет мой друг Коля Самохвальский – такой правильный, такой уравновешенный. Зачем ему облитерирующий эндартерит?
А тут…
– И ты, Брут? – ехидно осведомился я.
– Эге, – спокойно кивнул Коля, затягиваясь. – Первую сигарету выкурил, когда совершил вынужденную на Фелиции.
– Но раньше… Ты же сам говорил, что табак…
– Да-да, говорил. Но это было раньше. – Он мягко оборвал меня на полуслове, словно бы хотел сказать: «От прежнего Коли ничего уже не осталось». Но тут же добавил: – Кстати, о табаке. Знаешь ли ты, что у народов Мезоамерики, в просторечье – у индейцев, табак считался священным растением? И ему приносили жертвы, почти как богам?
– Не знал.
– Мне это в школе на истории рассказывали. Я тогда еще, конечно, не курил. И даже возглавлял школьный кружок «Оптимист». Мы там йогой занимались, моржевали, пропагандировали дыхательную гимнастику Фролова, ну и с девчонками, конечно, пытались дружить – на основании здоровых представлений об отношениях между полами. – Коля озорно улыбнулся. – Я тогда просто не мог взять в толк, что это за глупость такая – жертвы вредному растению. И ведь не были эти майя с ацтеками идиотами! А теперь я понял, в чем тут фокус. Знаешь ли ты, Саша, что медиумы Мезоамерики всегда курили табак, когда вызывали разных духов – духов предков, например… А зачем?
