Мать Вода и Чёрный Владыка - Лариса Кольцова
И она не понимала, как относиться к такой вот патологии, что у пришельца иногда появляются колючки на подбородке? Но вовсе не испытывая неприятия к такой странной аномалии. Поскольку в их первую ночь в доме у Гелии он тоже был колючим… и теперь вот тоже…
Она прикоснулась к его подбородку, неосознанно лаская его, но тут же резко отдёрнула руку, придя в себя, — Мне такой дар небес уж точно не нужен!
— Кому ты врёшь? Ты и сама не сможешь без меня жить. Ведь не я, а ты разжигаешь всю эту невообразимую страсть, вовлекая меня в то, без чего я до появления тебя прекрасно обходился. Но если тебе хочется представить дело так, что виновник я, то и это приму с готовностью. Конечно, это я вовлекаю тебя в ураган страстей, а ты, стиснув зубы, всего лишь терпишь. Но кто же только что кричал от наслаждения?
— Я кричала от ненависти.
— Ну да, а сама так цепко ухватила меня своими бесподобными ножками, и во всё прочее впилась, как присосками… душу чуть не вытянула…
— Меня не возбуждают твои бесстыдные откровения…
— А меня ещё как…
— Распутник!
— Было когда-то, да и то по молодой неукротимости если. А здесь-то с кем и где? Но я всех своих женщин помню с благодарностью за те минуты мужского счастья, что они мне и дарили. К тому же те женщины с местными несравнимы уже в силу совсем другой эстетики, а также этики, их сформировавшей. И здесь мы все невольные монахи.
— Как же тогда Гелия?
— Гелия… Ледяная сосулька, осиянная алмазной морозной пыльцой… А ты гибкая и подвижная как белочка, греющая руки и сердце, хотя и кусачая, как и положено неприрученному зверьку. Но ведь в силу одиночества человек часто привязывается ко всякому одушевлённому существу, способному на отзывчивость к ласке, а порой и к такой ответной привязанности, что и человеку не всегда свойственно.
— Ты сам зверь инопланетный, как и твои, подчинённые тебе, кобели лизучие! Постоянно у моей «Мечты» они отираются, глядя на моих служащих девушек как бродячие псы на еду. И ничуть от местных кобелей не отличаются. И что-то не замечала я, что вы сформированы какой-то нездешней этикой и эстетикой.
— Так приходится адаптироваться к местным условиям.
— Я человек, а не зверёк…
— Конечно, ты человек. Ты плохо понимаешь язык метафор.
— У тебя вообще речь зачастую невнятная.
— А сам я как? Отлично же тебе внятен?
— Я не понимаю, что происходило? Куда я провалилась?
— И не надо тебе того понимать. Просто забудь.
— Заодно и тебя…
— Меня не получится забыть. Я просто не предоставлю тебе такой возможности. Тебе придётся любить меня, и таким тоже.
— Как я могу любить тебя? Кого собственно? Того прекрасного человека, встреченного когда-то у реки? Или блистательного акробата, хотя и обманщика? Или этого, кто вылез из планетарного ядра… Откуда взялось твоё второе лицо? Эта метаморфоза оказалась куда как страшнее, чем тогда, в спальне у Тон-Ата… а твой Хагор всего лишь несчастный пришелец, которого ты замучил своими экспериментами…
— Если бы ты могла понять, как тоскую я по своему оставленному позади будущему…
Нелепая фраза не поддавалась расшифровке, и она продолжила своё с ним общение, забыв, что дала слово не разговаривать с ним вообще, — Как можно тосковать о будущем, которого нет, пока человек жив? Или ты хочешь сказать, что желаешь смерти?
— Никто не желает смерти, всё это одна болтовня. Я же имею в виду, что прежде жил в будущем, но никогда не ценил… Так вышло, что вместо устремления в будущее моя жизнь оказалась в архаичном и злом прошлом… И время будто кончилось, здесь же ничего не меняется…
— Достаточно того, что сам ты способен меняться с непостижимой быстротой. И любить того, у кого есть в запасе ещё одно, чудовищное! лицо, я не смогу…
— А кого сможешь? Кого из тех, кто рыщут вокруг твоей хризолитовой шкатулки с глупым названием «Мечта»?
— Никого. Я уйду из этого города, населённого высокомерными простолюдинами, мнящими себя аристократами.
— Они и есть аристократы, если по своему уму и развитию. Да и куда ты уйдёшь? К Чапосу?
— Дался он тебе! Он единственный, что ли, мужчина континента?
— Единственный твой мужчина это я. А Чапос один из бесчисленного и ненужного тебе множества.
Очень сильно мешало платье, так и не снятое перед тем, как она уснула. Освободив себя от него, она ощутила такое блаженство, будто заново родилась. Легла на живот, чтобы не видеть его. Он стал гладить её шею сзади, переходя на позвоночник, вызывая истому во всём теле, которой она пыталась противостоять, — Не трогай, не трогай же… — а сама шла ему навстречу, будто ничего и не произошло перед этим…
Может, она продолжает спать? Окружающие стены пустынного помещения мерцали, как и стены её жилой шкатулки в «Мечте», поскольку возникло ощущение продолжения того, что столь резко оборвалось там. Она сдерживала свои стоны, боясь, что тонкая дверь не удержит звуков, а кто-то из девчонок или служащих «Мечты» услышит… Поймёт, чем занимается хозяйка, постоянно воспитывающая их и уличающая в недолжном поведении… и тут же очнулась, поняв, что она вовсе не у себя…
Противостоять ни себе, ни ему сил не было, и страстная отдача, идущая ему навстречу, сотрясала её тело. Будто все эти годы, проведённые в цветочных плантациях, годы депривации, лишения женских и столь всем доступных радостей, как сжатая пружина разжались с неконтролируемой силой, лишили адекватности полностью, отключили ум и перестали существовать, вернув её в ту самую ночь в доме Гелии…
Придя в себя, она всё ещё прислушивалась, не галдят ли за стенами гости Гелии? Хотя уже и отдавала себе отчёт, где она. Ясность сознания возвращалась, дымка прошлого рассеивалась, вызывая сожаление, что те годы длительной разлуки всё-таки существовали. Распластавшись на широкой поверхности постели, она уже не препятствовала тому, что решивший поласкаться Рудольф целовал её живот. Она погрузилась в воспоминания о том игривом пришельце, к которому этот не имел никакого отношения. Но завладел его лицом, как и её неисцелимой любовью к тому, кого конфисковало время. Она гладила его стриженый затылок и
