Тайна пятой планеты - Борис Борисович Батыршин
Я посмотрел на радар. Рядом с отметкой «Фубуки» лихорадочно мелькали цифры — вектор, скорость, ускорение.
— Борис Валентиныч, японцы не успеют выйти из створа «обруча». Если торпеда сработает, их захлестнёт энергетическим выбросом! Может, отменить подрыв?
Пауза длилась невыносимо долго — между двумя ударами сердца, набатом отозвавшимся в мозгу.
— Никаких отмен. Мы их предупредили, теперь пусть пеняют на себя. А вы разворачивайтесь — и прочь оттуда, на полной тяге!
— Погодите, Борис Валентиныч! — голос Леднёва едва не срывался на крик. — У «буханки» датчики направлены вперёд по курсу. Если они сейчас развернутся, мы не получим показания в момент выброса, а это очень, очень важно!
— Монахов, всё слышали? — отозвался Волынов. — Готовы задержаться для сбора данных?
Я посмотрел на Кащея. Юрка отвернулся, делая вид, что его эти разговоры не касаются.
— Готовы, товарищ капитан. Если это нужно, разумеется.
— Нужно, Лёшка, очень нужно! — крик астрофизика отразился от стен тесной кабины «буханки». Неужели вырвал микрофон у Волынова?
— Леднёв, к порядку! — рявкнул капитан. — Монахов, время до контакта?
— Сорок три секунды.
Оставайтесь на месте. Примите меры предосторожности… какие нужно.
— Принято! — отозвался я.
Волынов и Леднёв умолкли. В динамиках слышно было тяжёлое, прерывистое дыхание, и я представил, как Валера вцепился побелевшими пальцами в спинку пилотского ложемента, как ползут капли пота по лбу капитана, как схватилась ладонями за лицо замершая в проёме входного люка Юлька — она ведь наверняка там…
— Двадцать секунд до контакта. — заговорил Кащей. — Девятнадцать… восемнадцать… семнадцать…
Точка торпеды на экране почти слилась с плоскостью тахионного зеркала. Сверху к ней огромной жирной мухой ползла радарная отметка «Фубуки». Зачем? Неужели Гарнье не может смириться, что опоздал, что не в состоянии что-либо сделать? И вообще — зачем он затеял всё это? Неужели только из– за своего раздутого сверх разумных пределов самолюбия?
— Девять… восемь… семь… — продолжал отсчитывать Юрка. — Ребята, берегите глаза.
Я поспешно отвернулся, зажмурился изо всех сил и прикрыл лицо руками. И всё равно — вспышка была такой силы, что неистовый поток света пронизал, как лучшее оптическое стекло, металлический корпус буханки, мои ладони в перчатках «Кондора», залил всё вокруг ослепительно-голубым, от которого вот-вот лопнут глазные яблоки, и вскипит мозг.
Сияние, затопившее мироздание, угасло. Я медленно досчитал до двадцати пяти и оторвал руки от лица. В динамике выло и верещало — эфирный след энергетического выброса, ясно…
— Монахов, Кащеев вы как, целы? — проклюнулся сквозь эту неразбериху голос капитана. — Повреждений нет?
— Всё в порядке, Борис Валентиныч! — жизнерадостно отозвался Кащей. — Помехи только сильные, и на радаре сплошь молоко…
Я его не слушал. Леднёв на мостике «Зари» снова дорвался до микрофона и кричал, требуя сделать что-то с датчиками, Волынов пытался его урезонить, Юрка вяло отбрёхивался, ссылаясь то на помехи, то на сбой аппаратуры, а я не мог оторвать взгляда от «обруча». С расстояния в триста километров он занимал почти всё поле зрения, и хорошо было видно, как гаснет в его плоскости тахионное зеркало — медленно, постепенно, теряя яркость от центра к краям. Вот от огромной зеркально лиловой мембраны остался узкий, стремительно тускнеющий поясок, вот он сжался до нити — и погас. А на его месте загорались, словно прорываясь сквозь бархатную черноту звёзды — такие мирные, безмолвные… далёкие.
Я щёлкнул тумблером передатчика.
— «Гнездо», это «Птичка Первая» Операция успешно завершена. Задание Земли выполнено, «обруч» погас. Мы возвращаемся, «Заря»!
X
Из записок
Алексея Монахова
«…Мне и раньше случалось просыпаться после ударной дозы успокоительных, и могу вас заверить — ощущения самые мерзкие, особенно когда вкалывали их несколько раз подряд, не выводя предварительно из лекарственного сна. Именно так медики поступили со мной — и, наверное, правильно сделали. Юлька и Кащей рассказывали, что когда меня извлекли из ’буханки» и притащили в медотсек, я вообще не воспринимал окружающее. Не отвечал, когда ко мне обращались, не реагировал, если кто-то тряс меня за руку, вообще не шевелился — только смотрел в потолок перед собой немигающими глазами. Медики после первого же осмотра констатировали кататоническое состояние на почве сильнейшего нервного срыва, и вкололи мне лошадиную дозу какой-то гадости, а пятнадцать часов спустя повторили ещё раз, и ещё. Когда я пришёл, наконец, в себя, на корабельном календаре сменились уже двое суток; меня осмотрели, сделали ещё полдюжины уколов и, уступив слёзным мольбам, позволили перебраться из медотсека в свою каюту, приходить в себя, восстанавливаться, отъедаться — двое суток меня кормили внутривенно, через катетер, и на аппетит я не жаловался. Оля Молодых в нарушение корабельных правил, настрого запрещающих принимать пищу в каютах, таскала мне куриный бульон, сладкий молочный суп и тосты. Я сметал всё подчистую, мечтая о мясе, жареной картошке и свежесваренном кофе — тщетно, в вопросах диеты что Оля, что Юлька, что присматривавшая за мной главврач «Зари» Елена Олеговна Гостилина были неумолимы. Как и в вопросах предписанного покоя: строжайший постельный режим, упомянутые уже супчики, полстакана красного вина перед сном на предмет подкрепления сил — терпите, товарищ космодесантник, восстанавливайте силы, вы ещё нужны родной планете!
Зато перекрыть доступ визитёрам мои церберы не смогли — хотя и пытались. Елена Олеговна заявила, что больной нуждается в покое, а, следовательно — никаких гостей, никаких новостей, никаких рассказов! На это я ответил, что без свежей информации о том, что творится за стенами каюты, изведусь, и никакое лечение не поможет. Пришлось ей уступить, взяв с Юльки слово, что визиты не будут длиться дольше пяти минут. В результате за первые же пару часов мою каюту навестили все до единого бывшие «юниоры», и каждый поспешил вывалить на меня ворох новостей. В итоге я сам почувствовал утомление (всё же, двое суток медикаментозного сна — это вам не жук чихнул) — и потребовал больше никого не впускать, пусть хоть с тараном приходят, и провалился в сон, на этот раз без уколов. А когда проснулся (календарь отсчитывал уже четвёртые сутки после нашего возвращения) попросил Юльку вытащить из рундука ноутбук.
Больничная койка(или каюта, без разницы) — вполне подходящее место для ведения дневника, и именно этим я и решил заняться. Скрывать что-то от Юльки, не отходившей от меня ни на шаг, не было никакой нужды, так что я со спокойной совестью вставил в приёмник заветную дискету и принялся стучать по клавиатуре. А всё же, любопытно — ознакомится когда-нибудь с её содержимым, или записи эти так и останутся под грифом
