Александр Зорич - Стальные грозы
Лунину дали орден Боевого Знамени.
Растов знал: он полагается за особую храбрость, за особую самоотверженность и мужество. (Собственно, эту чеканную формулу он когда-то зазубривал в академии перед экзаменом.)
И у Растова не было сомнений: у Лунина они и впрямь особые. А не какие-нибудь «выше среднего».
«Сколько буду жить, не забуду, как Лунин летел в каньон Удав на штабной машине «К-20»! И в мемуарах своих об этом напишу… Если, конечно, доживу до мемуаров».
Взгляд Растова затуманился слезами. Не шелохнувшись, майор сглотнул ком накопившейся где-то в гландах сентиментальности. И, влажно сморгнув, посмотрел на трибуны.
В этот момент ему вдруг показалось, что Нина смотрит на него. Ее взгляд был одновременно и нежным, и суровым – так умела глядеть только она.
«Нет, ради Нинки я просто обязан дожить до мемуаров… Иначе будет нечестно».
Тем временем Пантелеев вызвал на красный ковер… Комлева!
Он был высок, статен и ухожен, словно актер, исполняющий роль Комлева в популярном сериале.
На его парадной форме по-прежнему не было ни одной медальки, ни одного ордена. Только значок – тот самый, о десяти глубоких рейдах.
Еще минута – и на голубом сукне комлевской парадки засияло Боевое Знамя…
Где и когда отличился Комлев – Растов, к стыду своему, прослушал.
Но майор почему-то не сомневался: это было что-то глубоко секретное. Что-то, требующее напряжения всех умственных, душевных и физических сил…
Когда церемония награждения приблизилась к самому своему концу, а Растову стало уже ясно, ну совершенно точно ясно, что про него, да, забыли, наверное, что-то напутали раньше или, может, какое-то недоразумение, над церемониальным молом разнесся скудный на оттенки, но зато намертво врезающийся в память голос адмирала Пантелеева:
– Награждается… майор бронетанковых войск… Константин… Растов!
Растов прямо-таки затылком почувствовал, как за ним устремились трансляционные боты: два со светом, два – с камерами.
На негнущихся ногах он покинул свое место и зашагал по направлению к маршалу Плиеву, к золоченой трибуне, на красный ковер.
От тщательно выбритого маршала пахло одеколоном «Мисхор».
Ладони маршала были теплыми и сухими, как деревянные весла дачной лодки…
А потом они с Плиевым обнялись, и маршал что-то вполголоса говорил ему про то, что «всегда знал», и про то, что Растов «не посрамил батьку-то»…
Майор толком не помнил, как вернулся в строй.
Помнил только, что мать и Нина хором скандировали на трибуне: «Кос-тя! Кос-тя!»
Последним – сразу вослед Растову – шел произведенный в кавторанги Бондарович, которому тоже что-то хорошее от страны полагалось.
А когда Бондарович скрылся – а сделал он это, подтверждая реноме разведчика, легко и быстро, без расшаркиваний, – лавиной обрушился оркестр, и с неба, прямо на темя присутствующим, посыпался яркий фейерверк, обстоятельный и громкий.
А над серой скальной громадиной мыса Хобой, прямо над каменными ликами героев, расцвел в темном небе триколор из цветных люминесцирующих дымов.
На банкете Растов ел как не в себя.
– Холодно, черт возьми, на этом вашем Байкале! И позавтракать, конечно, надо было, – приговаривал он, жадно уминая канапе с соленой рыбой, сыром и оливками, блины с икрой, куриные фрикадельки и шпажки шашлычков.
– Так сентябрь, Костя…
Рядом с ним хлебала сбитень из бокала для шампанского Нина. И она нагребла себе полную с горкой тарелку, ведь продрогла – а все потому, что предпочла теплой одежде красивую и тоже не позавтракала (собственно, Растов с Ниной не позавтракали вместе – потому что проспали).
– Ну, как вы тут, мои тусики-котусики? Ого, вижу, голодненькие? – сзади подкралась мать. На вид ей трудно было дать больше тридцати пяти, и лишь глаза, усталые и потерянные, развеивали иллюзию.
В правой руке у нее пунцовел изрядно полный бокал французского мерло. В левой – белела тарелка с несколькими шариками брюссельской капусты (диета!).
– Слушай, а где, собственно, папа? – спросил Растов, наклонившись близко-близко к уху матери.
– О, я бы тоже хотела это знать! Он еще перед началом церемонии позвонил мне, сказал, что задерживается. Дескать, у него дело государственной важности и можно начинать без него. Но к твоему награждению будет обязательно… Поэтому-то тебя и сдвигали все время, из начала в конец… Ждали, когда Саша приземлится… Хотели сделать ему приятное. Чтобы он сам твое награждение увидел… А не по визору.
– То есть ты не волнуешься? – то ли вопросительно, то ли утвердительно, он сам не мог понять, сказал Растов.
– Волнуюсь. Но не сильно… Я за эти годы видела тысячи Сашиных опозданий… Привыкла, – вздохнула мать.
– Ты у меня самая лучшая, – сказал Растов и чмокнул мать в наливную щеку молодухи. Щека пахла пудрой.
Тем временем оркестр заиграл «В парке Чаир» – шлягер, вошедший в моду накануне войны и после нее приобретший зловещую неотвязность.
Растов пригласил Нину на танец.
Когда они вернулись к своим тарелкам с недогрызенным, недожеванным, недовысосанным, оказалось, что рядом с ними обосновался капитан Бондарович.
Несмотря на праздничность момента, кухню ресторана «Бурятия» и блистательное общество, Бондарович был угрюм, как ноябрьский вечер на сельском кладбище.
Он играл желваками, глядел куда-то в стену и закуске явно предпочитал выпивку.
– Как настроение, капитан? – спросил Растов.
– Да какое у меня может быть настроение, когда мы тут с тобой бухаем, а эскадра Трифонова – по сей день неизвестно где?! Линкор «Суворов», авианосец «Рюрик», Второе гвардейское авиакрыло! Пропали! Нет их! Да плюс Глагол – по-прежнему в Х-блокаде! – выпалил Бондарович и как-то очень неряшливо высморкался в салфетку.
В разговор внезапно вмешался Комлев, который совершал обстоятельную потраву лангустинов, разложенных на красивом блюде, что стояло прямо напротив Бондаровича, и стал невольным слушателем страстной тирады капитана.
– Знаете, мой дед, простой сельский священник из Могилева, любил говорить, что степень беспокойства человека прямо пропорциональна мере его атеизма, – спокойно сказал Комлев. – Если человек думает, что все в этом мире зависит от него и Бога нет, он беспокоится очень сильно, случается даже, убивает его это беспокойство… А если человек вспоминает, что в мире существуют не только люди и чоруги, но и Бог, который плачет каждой слезой вместе с каждым страдающим человеком и обо всем скверном и опасном знает, его беспокойство всегда делается меньше…
Бондарович долго молчал. Словно бы осмыслял слова Комлева.
Затем налил себе водки в рюмку. Опрокинул рюмку в пасть и сказал:
– Прав был, конечно, ваш дед из Могилева… Но трудно эту мысль в сознании держать. Особый навык нужен… Ежели что, народ, я выпил за то, чтобы он у меня появился.
Растов кивнул.
У него тоже с этим навыком была напряженка.
Ну, точнее, когда как…
Вдруг в кармане Растова задребезжал телефон.
Отвечать страшно не хотелось. Майор пожалел, что не отключил его.
Тем паче, номер был какой-то незнакомый, неопределяемый.
Но тут он вдруг вспомнил про отца – служба охраны Председателя Совета Обороны давным-давно устроила так, что он всегда звонил с поддельного номера.
«Придется взять», – решил Растов и нехотя побрел в сторону холла для курильщиков, чтобы не орать в зале.
– Костя?
– Я!
– Это Юлик Найденко!
– Кто?
– Юлик!
– А? Слышно плохо!
– Юлик! Найденко! Из академии!
– Юлик! Господи! Рад тебя слышать, дружище!
«Видел тебя только что по визору» – вот что ожидал услышать Растов. Но куда там!
Между тем в холле со слышимостью стало получше. И Растов даже начал различать обертоны голоса Юлика.
– Я знаешь… это… Письмо твое получил… Вчера.
– Письмо? Мое? – удивился Растов.
– Ну, то, которое ты мне из Чоругского Домината отправил! Из плена! Если это, конечно, не розыгрыш…
Вдруг перед взглядом Растова встала сюрреалистическая картина: он в крохотной камере-одиночке, рядом – две коробки с тайской едой. Пишет письма в фельдшерском блокноте. Готовится к ментоскопированию. Было ли это в реальности? Или во сне? В холле ресторана «Бурятия», стилизованном под юрту шамана, Растову казалось – второе.
– Не розыгрыш, конечно! Я действительно писал тебе письмо! Я просто поверить не могу, что чоруги его смогли доставить…
– Смогли! Мне Снежанка его по дальней связи показывала! И зачитывала…
– То есть ты сейчас не на Екатерине?
– Нет, я сейчас на Земле. Конкретней – в Москве! Получил в наследство речной трамвай…
– Ух ты!
