Дары инопланетных Богов - Лариса Кольцова
Сбежав с раскрошенных, растёртых множеством ног ступеней, девушка направилась дорогой через чахлый, недавно посаженный скверик. Она слегка ёжилась своей спиной под тонкой и явно не дешевой тканью, хотя и просто сшитой туники, чувствуя его неотступное шествие за собой. И вдруг остановилась.
— Эти деревья сажали мы, школьники. И тут. И везде в городе.
— Ты учишься в школе? — потрясённо спросил он. На Паралее за связь и разговоры с незнакомыми школьницами можно было попасть и в тюрьму. Несмотря на повальную распущенность в столице, законы были очень строги, особенно охраняли детей.
— Нет. Уже нет. У меня взрослый жетон. — Она зачем-то стала рыться в сумочке с бахромой.
— Да зачем мне?
— Но… — она топталась на месте, — вы же не думаете, что я маленькая? — Она стояла на месте и никуда не шла. Он поймал её ладонь, взял в свою.
— Пойдём?
— Вам куда?
— Мне? — он не знал, что ей сказать.
— Вы же столичный чиновник?
— Да, — соврал он радостно.
— Вы приехали по государственным делам?
— Да, — опять соврал он по-мальчишески. А кем он, собственно, и был?
Девушка уважительно взирала снизу вверх восхищёнными вроде, но в то же время и совершенно непонятными, глубокими глазами. Они были как бы и наивны, прозрачны, но словно и наивность, и явная детская бесхитростность были тончайшей игрой. Что-то было спрятано за их прозрачностью, за их доверчивостью. Будто кто-то и подглядывал за ним, но неуловимый, незримый, необъяснимо тревожащий. Он не мог читать её глаза. И стоял нелепым каким-то столбом, не зная, как себя вести и двигаться.
«А причём же тут Хор-Арх»? — вдруг вспомнил он и похолодел, словно забыл самого Знахаря где-то в багажном отделении, где он и хранится как вещевой контейнер, если никто не украл. Непонятное ощущение сродни страху во сне, когда нелепые события переживаются как реальные и разумные. «Причём был Знахарь? И где он там был? А я не дождался. Но возникла она».
Вчерашняя школьница из провинции, девушка со скалы, Знахарь, — связи между этими явлениями не было никакой. И ещё что-то томило, вылезало наружу. Её невозможные земные глаза для Паралеи, где жители были темноглазые все. И дочь Венда, живущая где-то в провинции, взрослая дочь, как говорил доктор Франк. От красивой женщины — «речной лилии». И сам Венд, зеленоглазый, жестоко причудливый любовник Нэи…
— Ты где живёшь? Я тебя провожу. А уж потом… — Они стояли в центре сквера. Колесо времени опять скрипуче вернулось на место. Почему-то заломило то место, куда когда-то и был всажен нож.
«Как у старика ноет старая рана. Но разве я старик? Я же совсем молод, а она уже не школьница. Что или кто может препятствовать нам»? — Антон дотронулся до её руки, подняв широкий и короткий рукав платья до плеча, провёл своей рукой по её предплечью. С точки зрения местной морали это была непростительная наглость. Вот так на улице трогать незнакомую девушку? Любая другая сочла бы себя оскорблённой, но она стояла смирно, покорно.
— Я живу на окраине. Здесь меня никто не знает, — словно прочитав его мысли, откликнулась на них девушка. Имени её он не знал. Какое имя у дочери Рудольфа? Никто не знал. Может, старый Франк и знал. Но он не любил говорить о Рудольфе.
— Как же ты сказала, что сажала здесь деревья?
— Ну и что? Здесь всюду теперь сажают деревья. Это было ещё в школе. Меня тут никто не знает. Только у нас, на окраине.
— А родители твои кто?
— Их нет здесь. Мама погибла. Помните тот страшный случай с Телецентром? Она была ведущая в одной телепрограмме. А отец, он учёный. Но… — она задумалась, — он не был её мужем. Мама была падшая. Её презирали у нас на окраине и в этом городе. Он не захотел пройти с ней ритуал зажигания зелёного огня. Она не была дорога ему. Когда появилась я, нас бросили тут с дедушкой и с бабушкой.
— Она страдала от того, что была, ну этой, «падшей»? И ты тоже страдала?
— Ею гнушались все. Но завидовали. Она была прекрасна, богата. Привозила подарки. Они, соседи, их хватали, унижались перед ним, клянча деньги, и всё равно возносились надо мной. А я гордилась мамой. Но не им.
Антон стоял, окаменев.
— Ты хорошо помнишь её? Маму?
— Да.
— Она была какая? Как ты?
— Нет. Она была актриса. — Она взглянула всё так же прозрачно, глубоко, непонятно. С усмешкой? С печалью? И если печаль была объяснима, то усмешка была к чему?
— Я дочь падшей, — сказала вдруг она, — меня тут никто не возьмёт в жены.
— А тебе это надо? — спросил он. — Тут?
— Нет, — она усмехнулась, — они же дикари.
Антон понимающе кивнул. Было очевидно, что себя она ставила выше окружающих. Кто-то уже внушил ей чувство превосходства. Вряд ли она дошла до такого понимания сама.
— Как же тебя зовут?
— Икри, — имя было смешное. Икри как икра. Икринка.
— Я буду звать тебя Икринка. Можно?
Она кивнула, — У меня есть ещё одно имя. Но оно мне не нужно. Так зовёт меня отец. По-другому. А ты зови Икринкой, — и неожиданно обрадовалась чему-то. В ней попеременно менялись местами странный мудрец, скрытый в ней, и наивная вчерашняя школьница. Он шёл рядом и думал, что эта загадочная раздвоенность может быть следствием прошлого детского шока, вызванного гибелью матери. Она никогда ничего не узнает. Зачем? Неоткуда ей узнать. Невозможно. Поток взлохмаченных, взбудораженных мыслей, или это были образы, теснил мозг, душа и тело пели и стонали одновременно. Он устроит её к себе, возьмёт в лабораторию, где всё ещё продолжал свою работу, в закрытый городок ЦЭССЭИ. У неё будут прекрасные условия для учёбы, общежитие в студенческом городке. Но параллельно шло другое видение — она в прозрачном утреннем халатике, они вместе пьют кофе, земной, — в горах, в долине, была у них кофейная плантация наряду с другими культурами. В её удлинённых тонких пальцах он видел мысленно полупрозрачную чашечку… В этом убогом мире у неё будет всё. Он вытащит её из этой дыры.
Дул пыльный ветер, розовеющие вершины цветущих деревьев были белёсо припудрены. На улице вокруг жалких хибар царила пустота. Ни души, ни травинки. Икринка подошла к зелёной ажурной калитке. Домик был скрыт в неожиданно буйной растительности. Сама территория была окружена оградой из белого
