Рассказы темной Вселенной - Инна Ивановна Фидянина-Зубкова
Поэт еле-еле нашел дом под номером 72 на проспекте Тореза. Мельком глянул на гнетущую и жалкую струйку людей у центрального входа. Эта струйка немыслимо петляла среди мрачных зимних питерских домов и скрывалась где-то во дворах. Красноперова передернуло от брезгливости, когда он увидел эту очередь вживую, а не на экране телевизора. Он отвернулся и кинулся искать служебный вход. Тот был наглухо закрыт. Пришлось звонить в домофон.
— Хто? — глухо ответили ему с той стороны забаррикадированной двери.
Поэту очень сильно захотелось развернуться и унестись отсюда далеко-далеко, в свою теплую коммунальную квартиру. Но он не развернулся и не побежал, а лишь сглотнул и не свойственным ему металлическим голосом отчеканил:
— К Степану Семеновичу Ледорубову. Я Красноперов. От Михаила Юрьевича Недорубова, пришел за «частью тела».
Было слышно, как на той стороне баррикады сплюнули и замогильным голосом жандарма-полицмейстера ответили:
— Жди.
У Красноперова подкосились ноги, он хотел было упасть. Но кто-то чужой в его голове приказал: «Стоять!»
И он стал ждать. А пока он ждал, в служебную дверь морга входили и выходили люди, используя разные способы проникновения внутрь: свои собственные ключи, нажатие пальцем на звонок и словесную перепалку с охранником. Красноперов стоял молча. Убежать ему не давала некая навалившаяся сила, которая вдруг возымела над ним власть. Голова опустела, мысли замерзли, вдруг захотелось просто сесть на ступеньки и рассохнуться в труху.
«Небо, оно точно не перевернется от моей молекулярной кончины!» — подумал поэт, но не тот старый поэт, а какой-то новый и вовсе даже не-поэт.
Но тут дверь морга гулко открылась в очередной раз.
— Красноперов? — высунулась пропитая небритая морда с голосом жандарма.
— Я, — жалко признался последний.
— Получите! — мордоворот сунул в руки Красноперова бумажный сверток и с силой прикрыл дверь. По его прощально-мелькнувшему выражению было понятно, как его замордовала вся эта блатата: «Устал я бегать туда-сюда из-за вас, уродов, мне выпить хотца за здоровье всех народов!»
Красноперов тяжко вздохнул, отступил с порога, дав тем самым дорогу очередному санитару, врачу, блатным (подобным ему самому) и шут знает ещё кому! Он потрогал сверток. Сверток оказался мягким. По-видимому, мясо было свежим.
— Но оно ведь даже не замороженное! — вырвалось из горла не-поэта.
Небо перевернулось в глазах бывшего бойца агитфронта.
— Красное перо уже никогда не сможет писать свои вирши, ведь правда? — спросило серое небо у безмолвствующего серого фонаря.
— Нет, не сможет, — тяжко вздохнув, подтвердил фонарь.
Фонарю по сути было всё равно, он ждал вечера, когда его зажгут, и он начнет выхватывать блики дежуривших в скорбной очереди людей — всё какое-никакое развлечение для старого железного деда, равнодушного к людскому горю, но весьма любопытствующему к людскому ажиотажу, непонятный ему.
Красноперов не помнил, как оказался у реки Большая Невка на Ушаковском мосту. Северный холодный ветер бил в лицо, раздирал его до красноты, до белизны, до мелких колючек в щеках! Драповое пальтишко желало сорваться и улететь с худощавых плеч парня. Брюки пузырились, как паруса бригантины. Застывшая Невка звала Красноперова-бригантину вниз к себе, покататься на хлипкой ледяной корке, которая местами зияла провалами черной мутной воды.
Не-поэт опустился на колени, заветный бумажный сверток выкатился из его замерзших рук и развернулся. На Красноперова хищно выставились синюшные пальцы ног. Ещё один кувырок, и показалась сине-желтая пятка. Ещё кувырок, и мертвая окровавленная икроножная мышца с обрубленной култышкой-костью замерла перед лицом живого человека, искаженным от ужаса.
— Нога! — выдавило теплое, дышащее паром горло Красноперова хриплый рык. — Это же чья-то нога.
Мир свихнулся в черепной коробке молодого человека, и обезумевший Красноперов начал медленно примерзать мыслями к этой самой чужой ноге, а коленями и икрами — к белёсому бетону моста. Он вдруг потерялся во времени и пространстве, и быстро-быстро перебирая словами, заговорил сам с собой:
— Ну какой я поэт? Вон мимо тетка идет, оглядывается стерва. Прокламатор я вот и всё. Ну чего смотришь, патлатая, хватай ногу и бегом отсюда. А до того, когда я ещё не был прокламатором, они называли мои стихи потоком сознания. А моя мать не ела трупы, отказалась. Кто они? Да тролли, господи же! Жрачка отменная, где ты ещё такой халявы найдешь, дура? Хватай ногу и деру отсюда! Тролли конечно. Они всегда меня троллили, всегда. А вон тот дед наверняка сожрал бы эту ногу прямо сырую. И мой отец тоже не ел трупы. И у них лишь одна претензия к моему творчеству: мои стихи — это всего лишь поток сознания и больше ничего. Вон как смотрит дряхлый хрыч, а слюни то, слюни бегут и тут же застывают на бороде. Поток и больше ничего! Они с матерью оба отказались есть трупы. А и правда, зачем жить тому, кто пишет не стихи, а всего лишь поток сознания? Ну бери, хрычовник, хватай халяву, жри её, кромсай беззубым ртом! Нева, река, мне надо туда. Почему, почему они оба отказались есть? Не Нева, а Невка, да и какая разница! Как же этот, сцуко, мост трясется от каждой проезжающей по нему машины! А ведь мало кто отказывается. Надо прыгнуть в реку и всё, и дело с концами. Мало кто, говорю, отказывается. Никогда не думал, что мосты так трясутся, никогда не задумывался об этом, странно. А те кто отказываются есть трупы, те молчат в тряпочку. Срать на эту антивирусную ногу! Щас мост вытрясет меня на середину реки и слава богу. Да потому что их гнобят, осуждают, вот они и молчат себе в тряпочку. Ещё шаг и я внизу, и будет хорошо, легко, спокойно. Я тоже не хочу есть труп. Пусть эта лысая нога утонет вместе со мной. НО ЗАЧЕМ ТОГДА Я ПИСАЛ ВСЕ ЭТИ ПРОКЛАМАЦИИ? Вон мальчик идёт, смотрит, слишком дико он на меня смотрит. Вот только эту гребаную ногу спущу в Неву вместе с собой. Лёд. Замерзаю. Мальчик, мальчик…
А мимо пробегающий мальчик, шустрый такой мальчишка помахал неподвижному, колено-преклоненному не-поэту мертвой ногой, крепко сжал её своими теплыми пальчиками, бережно спрятанными от холода в добротные шерстяные варежки. И был таков! Зев реки от наглости пацана вдруг расплющился, расстроился, всколыхнулся и обиженно булькнул. Он сегодня утром не принял в себя никого: ни мальчика, которого тут уже не было, ни его добычи — чьей-то мертвой ноги, и ни уже еле-еле поднимающегося с колен Красноперова.
Лишь серое питерское небо качнулось из стороны в сторону, внезапно навалилось на Ушаковский мост туманом и счастливо выдохнуло:
