Алексей Корепанов - Зона бабочки

Впрочем, Наташа его себе специально не подбирала. Да и сама отнюдь не была несчастной Золушкой. Вот только отец… После войны, в сорок шестом, он вернулся в родной Бежецк из Австрии, в сорок седьмом женился на Наташиной матери, а уже через год, после рождения дочери, угодил в тюрьму за пьяную драку с поножовщиной — не первый он был и далеко не последний из русских людей, кому ломала жизнь водка. Хотя, отбыв срок, он вроде бы взялся за ум и принялся шоферить в Бежецке. Попивал, конечно, как большинство тамошних работяг, но в драки уже старался не лезть и в семье тоже не буйствовал. С женой жил дружно и дочке внимание уделял… Нет, конечно, всякое бывало, но в общем… Чаще всего Наташа вспоминала отца именно таким, каким он был в те годы. Но прошли они, те годы, и в шестидесятом отец подался на Крайний Север. Погнался, что называется, за длинным рублем… или просто не сиделось ему на месте? Три года подряд вот так приезжал-уезжал — правда, и деньги привозил приличные. А потом не приехал…

Нет, вовсе не другая женщина была тому причиной, и не обморозился он, застряв в снегу на своем «студебеккере», и не покалечило его бревном при погрузке. Все было гораздо хуже. Его ограбили и убили, когда он с деньгами возвращался домой. И выбросили из вагона, ночью, в трех часах езды до Москвы. Пил-гулял с попутчиками, а попутчики оказались бандитами. Впрочем, кто они и что они, так и осталось неясным — милиция их не нашла. И очутился Наташин отец в конце концов на бежецком кладбище за рекой Мологой, не прожив на свете и сорока лет…

Наташа осталась с мамой и бабушкой. Материально жили не только не хуже, но и гораздо лучше многих, потому что Наташина мама после смерти мужа решила изменить кое-какие свои жизненные принципы. Хоть и сулил Никита Сергеевич Хрущев довольно скорое наступление коммунизма, но денег пока никто не отменял, и в какой, пусть даже самый сильный бинокль ни смотри — нигде не видать было обещанного изобилия. И ради дочки пошла она на рискованное дело. Рискованное — но дающее неплохой приработок. Наташина мама была врачом-гинекологом, а эта врачебная специальность издавна входила в число востребованных, и очень даже востребованных. Когда в середине пятидесятых в стране вновь было разрешено проведение абортов, Советский Союз — как выяснилось уже в другие времена, после обнародования такой статистики, — сразу занял чуть ли не первое место в мире по количеству абортов на число рожденных детей. Как всегда — «впереди планеты всей»… Женщины могли делать аборт вполне открыто, на самых законных основаниях, но очень многие «залетевшие», по вполне понятным причинам, стремились устроить все таким образом, чтобы об их проблемах знало как можно меньше народу. Так что врачи-гинекологи отнюдь не бедствовали.

А потому, уехав учиться в Калинин, Наташа не считала копейки и с хлеба на воду не перебивалась. И мама денег давала изрядно, и стипендию получала. Нет, вовсе не с нищей сироткой имел дело Жора…

Прошлой осенью, в середине ноября, Наташа, вместо того, чтобы ехать на воскресенье домой, в Бежецк, отправилась в Москву. Туда, выйдя замуж за офицера и так и не окончив институт, перебралась лучшая ее подружка Таня Феоктистова. Они на младших курсах вместе снимали комнату у одной бабки — в общежитии селили далеко не всех и далеко не сразу. Наташа погостила у Тани полсубботы и полвоскресенья — вот уж наговорились вволю! А потом, прежде чем ехать на Ленинградский вокзал, а оттуда — в Калинин, Наташа завернула в ГУМ. Как это — оказаться в «сердце Родины», которая уже потом была прозвана «Нерезиновой» и «Понаеховском», и не побывать в ГУМе?

Вот уж где было всего — аж глаза разбегались… Не зря ходила такая шуточка (за шуточки, слава богу, уже давно не сажали): в Советском Союзе очень изящно решена проблема обеспечения населения товарами. Все свозится в Москву, а народ сам туда приезжает, покупает и тащит домой. И, опять же, не зря тогда же гуляла по Калинину вполне отражающая реальность загадка-отгадка: «Что это такое — длинное, зеленое, колбасой пахнет?» Ответ: «Калининская электричка возвращается из столицы». Да, везли, везли из Москвы колбасу, и не только колбасу — благо до Белокаменной было недалеко, и электрички ходили довольно часто…

Наташа бродила по ГУМу в толпе таких же приезжих — москвичи из-за толкотни туда ходить не любили, — и застряла в одной из секций, разглядывая женские кофточки. И тут к ней за советом обратился высокий черноволосый парень: какая, мол, кофточка подойдет девушке, которой вот-вот стукнет девятнадцать? Наташа от роли советчицы вежливо отказалась, потому что у каждого, а уж, тем более, у каждой — свой вкус, и пошла себе дальше. А через два часа, в вагоне электрички, готовой отправиться в Калинин, тот же парень помахал ей рукой и похлопал по свободному месту рядом с собой.

От судьбы, как известно, не уйдешь.

Уже потом выяснилось, что кофточка предназначалась вовсе не подруге, жене или невесте, а двоюродной сестре, на день рождения, а сам парень — из тверских, и приехал в Москву, главным образом, чтобы купить себе зимнее пальто; в Калинине такого товара днем с огнем не найдешь. Правда, в этот раз и в столице не нашлось.

Электричка дотрюхала до конечной станции в первом часу ночи, и, конечно же, Георгий не мог не проводить Наташу до общежития. Так все у них и началось…

Однажды, в разговоре, в ответ на рассуждения Наташи о крайней маловероятности двойной их встречи в Москве, Жора высказал соображение, которое заставило ее задуматься и как-то по-новому взглянуть на своего кавалера. Это только кажется, заявил Жора, что такие встречи случайны. Если бы мы могли увидеть откуда-нибудь сверху жизненные линии людей, то обнаружили бы, что все они образуют грандиозный четкий узор с точками пересечений. И обрываются линии не где попало, а в строго определенных местах, что делает композицию геометрически совершенной. Просто мы не в состоянии окинуть всю эту картину отдаленным взглядом, так как вписаны в узор, и нам не дано взлететь над собственными жизненными линиями.

— А если не дано взлететь, откуда ты знаешь? — не без язвительности спросила Наташа.

Жора пожал плечами:

— Просто знаю. Считай — приснилось.

— То есть жизнь каждого человека уже расписана до конца? — задала новый вопрос Наташа.

— Выходит, так, — ответил Жора.

— И кто же ее расписал?

Жора рассмеялся:

— Ну, уж не я.

— Тогда кто — бог? — настаивала Наташа. — Ты что, в бога веришь? А как же нас учат, что бога нет?

— Вот этого я не знаю, — уже без смеха произнес Жора. — Я просто хочу сказать, что и в ГУМе мы встретились не случайно, и в электричке. Линии жизни у нас с тобой не только пересекаются, но и дальше идут вместе.

Наташа исподлобья взглянула на него и неуверенно улыбнулась:

— Это принимать как предложение?

— Это принимать как констатацию, Натунчик!

Существовал ли на самом деле такой узор или нет, и создал ли его Господь Бог или кто-то другой, — но теперь жизненные линии Наташи и Жоры тянулись в будущее рядышком друг с другом.

И в Ленинграде вместе, и здесь, в деревне. И дальше тоже вместе. Будут жить долго и счастливо… Так думалось Наташе. Эту известную фразу можно и не продолжать, не время еще.

Ну, не то чтобы всюду ходить вдвоем, как привязанные. Интересы все-таки кое в чем различались. В театр, кино или в филармонию на концерты — это всегда пожалуйста. Но чтобы идти с Жорой на футбол и болеть то за вагонзаводскую «Планету», то за калининскую «Волгу» — нет уж, увольте! Или на рыбалку. Вставать ни свет ни заря, брести куда-то, зевая и ежась от предосенней уже стылости… Еще раз увольте.

Именно поэтому Наташа отправилась сегодня в магазин без мужа. Жора с соседским дедом Матвеем пошел посидеть с удочками, да не на близкую вертлявую речку Тьму, а на Волгу, аж куда-то за деревню Кокошки.

«И какой же здесь чудесный воздух! — подумала Наташа, продолжая крутить педали. — Сосны, хвоя… Благодать!»

Воздух действительно был чудесный, особенно по сравнению с Калинином, где нещадно дымил завод с хитрым номерным названием «пятьсот тринадцатый», распространяя на всю округу благоухание тухлых яиц. Да и в Ленинграде воздух был похуже, чем здесь, в сосновом лесу, широкой дугой огибавшем зеленую пойму. Контраст!

Вспомнив про Ленинград, Наташа тут же подумала и о другом контрасте: Гостиный двор, Пассаж, «елисеевский» гастроном на Невском проспекте, размах, изобилие — и полупустые полки здешнего сельмага, неказистой избенки, где она только что побывала. А ведь вот уже в апреле и столетие Ленина отметили, и двадцать четвертый съезд КПСС не за горами. И четверть века уже без войны, — а с благосостоянием народа до сих пор как-то не очень. Хотя все время и по радио говорят, и по телевизору, и в газетах пишут, что оно все растет и растет…

Впрочем, им с Жорой грех жаловаться — живи и радуйся. Если бы еще можно было здесь, в деревне, подольше остаться!