Александр Плонский - По ту сторону вселенной
Отдыхать Игин не умел и на новом месте не знал, куда себя деть. Пытался анализировать причину поражения. Печальное стечение обстоятельств? Да, но не только. Необъективность жюри? Какое там жюри! Конкурсными делами ведают компьютеры, а они не знают пристрастий. Значит, причина неудачи в нем самом.
«Все верно, — убеждал себя Игин. — Самое время уступить дорогу молодым. Им жить, мне доживать. Я же старик!» Но что-то противилось в нем этим рассуждениям. Вопреки возрасту Игин не хотел, да и не мог считать себя стариком. Сознавал, что не исчерпана до дна его сила, все еще свеж мозг, остра память. А накопленный за годы управительства опыт? Разве можно сбрасывать его со счетов?
Провал на конкурсе в какой-то мере сыграл роль допинга. Смерть жены отодвинулась в прошлое. Ему удалось на время взять себя в руки. Никто из провожавших Игина на Утопию не догадывался, каких усилий стоило это бывшему управителю…
Увы, он продержался недолго. От философских рассуждений легче не стало. В голове, а главное в душе, по-прежнему царил сумбур. Если бы можно было возвратиться на Мир, он бежал бы с Утопии, не раздумывая. Но стыд и самолюбие накладывали запрет на возвращение.
Через месяц он впал в самую настоящую черную меланхолию, почище той, что сразила его после смерти жены. Бездействие было непереносимо. Малейшая мелочь вызывала приступ раздражения. Транквиллор не помогал.
Едва начинало смеркаться, Игин включал гипнос на полную силу и проваливался в глубокий, беспамятный сон. Вставал поздно. Завтрак, поданный роботом в постель, проглатывал машинально, не чувствуя вкуса. День отбывал, как повинность. Ни с кем не общался. Понимал: долго так продолжаться не может…
5. Благословение музыкой
Джонамо заново открывала для себя музыку. Раньше она не догадывалась о ее истинном предназначении. А музыка, оказывается, вовсе не результат математических изощрений. Искусство… Как жаль, что позабыто это волнующее слово! И как жаль, что музыка в высоком, истинном смысле перестала быть непременной принадлежностью жизни! Насколько обеднели люди, лишив себя подлинной музыки, и прав доктор Нилс, жалея их…
Нужно вернуть людям музыку! Эта мысль не покидала Джонамо. Музыка стала для нес источником нравственной силы, если не снимала с души, то, по крайней мере, облегчала тяжесть утраты…
Она часами слушала старинную инструментальную музыку, и не в компьютерном переложении, а в записях-оригиналах. Оказывается, любую из множества сохранившихся звуко- и видеограмм знаменитых музыкантов прошлого можно запросить из информационного центра по личному каналу! Джонамо это просто не приходило в голову, как и другим людям, за исключением историков и коллекционеров.
Инструментальная музыка отталкивала современников Джонамо своей сложностью, как опера — условностью, поэзия — неопределенностью образов и форм. А люди инстинктивно избегали эмоциональных сверхнагрузок. Их мышление утрачивало образность, становилось все более понятийным. Обретут ли они заново душевную восприимчивость и пылкость — вот что сейчас более всего волновало Джонамо.
Вскоре она сделала заявку на рояль. Не новейший пленочный полифон с шестьюдесятью регистрами памяти, спектролайзером и биотоковым бессенсорным управлением, а допотопный рояль с деревянным корпусом, педалями и клавишами, литой бронзовой станиной, стальными струнами и примитивной механикой.
Робот, принимавший заказ по информу, несколько раз переспросил — понятие «рояль» не было заложено в его оперативную память. Но уже назавтра Джонамо неумело перебирала пальчиками желтоватые, под слоновую кость, и черные, под эбеновое дерево, клавиши. Ни того ни другого не сохранилось на Мире, иначе как в музеях, но аналоги куда более живучи, чем породившие их прототипы.
Словно гигантский океанский корабль в тесной гавани, высился в комнатке Джонамо зеркально-черный рояль.
«Какая громадина! — со смешанным чувством восхищения и досады думала она, привыкшая к миниатюрным, предельно насыщенным функциональными элементами вещам. — Ну и размах! Но сколько здесь свободного пространства, и все так громоздко… Что делать? Попытаться усовершенствовать? Нет, инструмент по-своему совершенен, его формы и размеры сообразны назначению, принципу действия. Подобрать электронный эквивалент? Ни в коем случае! Стоит пойти на уступку современности, и все пропало! Эксперимент должен быть чистым.
Никаких новаций! До малейших мелочей — как тогда. Даже одежда и обувь. Вот именно: обувь, чтобы чувствовать педали…» — Я далек от того, чтобы противопоставлять старину современности, — сказал навестивший ее доктор Нилс. — Дорога прогресса — единственно верный путь для человечества. Нужно лишь подобрать то, что мы невольно растеряли на этом пути.
Джонамо рассчитывала овладеть искусством игры на рояле за месяц. Но ее ожидало разочарование. Управлять роялем оказалось неизмеримо труднее, чем полифоном. Рояль не подчинялся компьютеру, презрительно игнорировал его. Он признавал партнером лишь человека, но и с ним был горд и своенравен, как необъезженный мустанг.
— Хе-хе! — рассмеялся Нилс в ответ на ее жалобы. — Привыкайте к положению ребенка, который учится ходить. Каждый шаг дастся ему с таким трудом, что… Словом, все так и должно быть. Впрочем, вы вправе отступиться!
— Не отступлюсь, — гордо вскинула голову Джонамо, — как бы трудно ни было!
Она затребовала из информационного центра микроматрицы самоучителей игры на фортепьяно. Лабиринты архаических нотных знаков, бесконечные гаммы и этюды, стук метронома с утра до вечера — такой стала жизнь Джонамо.
Лишь четыре раза в день, с неукоснительной точностью, нарушался этот заданный метрономом ритм. Раздвигалась стена, и в комнату входила Энн.
— Пора завтракать — или обедать, ужинать, спать, — доченька.
— Подожди, я сейчас.
Энн грузно опускалась в специально поставленное для нее кресло (Джонамо никогда в нем не сидела, даже в короткие минуты отдыха) и молча смотрела на хрупкую фигурку дочери, склонившуюся над клавиатурой огромного, допотопного инструмента, который по контрасту с ней казался еще больше, вслушивалась в странные, бередящие душу звуки и думала.
В эпицентре ее мыслей всегда была дочь, чья жизнь, похоже, останется неустроенной…
Потом Энн решительно поднималась и уводила Джонамо за руку невзирая на мольбы.
— Кому это надо, так надрываться! Сейчас поешь, отдохнешь немного…
— Для меня это лучший отдых! — в сердцах восклицала Джонамо, но мать была непреклонна.
— Замучит себя, ей-ей, замучит! — плакалась Энн доктору Нилсу, который стал завсегдатаем в их доме, явление по-своему уникальное, потому что люди предпочитали непосредственному общению видеоконтакты при посредстве все тех же информов.
— Успокойтесь, милая Энн, — убеждал Нилс. — Вы же сами пожелали, чтобы я лечил Джонамо. А лекарства… хе-хе… часто бывают горькими. То, чем занимается ваша девочка, исцелит ее. И может быть, не только ее…
Через полгода на смену самоучителям пришли консерваторские учебники и монографии давно ушедшие из жизни музыковедов. Джонамо препарировала кинограммы знаменитых пианистов прошлого, расчленяя движения их пальцев и кистей рук на фазы. Сравнивала, отбирала, разучивала, пока наконец не выработала собственный стиль, взяв все лучшее у своих «учителей» и добавив придуманное ею самой.
Джонамо оставалась современным человеком. И хотя ее вдохновение питалось прошлым, в котором она превыше всего ценила титанов мысли и духа, не были забыты и компьютеры. Манера игры Джонамо складывалась не стихийно и не по шаблону, а была обоснована математически, оптимизирована с позиций науки.
— Поздравляю вас, — сказал доктор Нилс после очередного прослушивания. — Мне кажется… я думаю, вы уже превзошли пианистов прошлого, даже величайших, виртуозностью и выразительностью исполнения. Вот сыграйте еще раз это место…
Необычайной красоты звуки заполнили комнату, расширив ее пределы до высот Вселенной. Что-то колдовское было в них, они вызвали у Энн отклик, граничащий с потрясением.
— Ты губишь себя, доченька! — проговорила та сквозь слезы.
— Я хочу спасти людей, родная моя! — воскликнула в ответ Джонамо, захлопывая крышку рояля.
6. Председатель
Председатель Всемирного Форума был обыкновенным человеком. Более того, человеком, не слишком счастливым, не знавшим личной жизни. В молодости испытал сильное, но оставшееся безответным чувство. Не пожелал подвергнуться психокоррекции, потому что даже неразделенную любовь считал бесценным даром. Эта нравственная патология и связанные с ней переживания остались тайной не только для окружающих, но и для всеведущих компьютеров, иначе не быть бы ему Председателем.
