Александр Зорич - Без пощады
Природа подарила Полиньке лицо крупное и порочное. Такие лица упорно не хотят забываться. Может быть, поэтому их особенно охотно рисуют плохие художники?
Тело Живокоренцевой тоже нравилось плохим художникам (их продукцией была завешана вся Полинькина гостиная). Оно было внушительным. Временами оно источало крепкий запах пота и почти всегда — сладкий запах духов «Желанная».
Подмышки обтягивающих бюст свитеров, которые так любила Полинька, всегда были мокры. Помимо свитеров, Полинька обожала носить дорогие джинсы от дизайнеров с именами. Красные, ультрамариновые и золотистые, они делали ее зад похожим на застеленный попоной круп цирковой лошади.
Муж Полиньки был генералом. Личный шофер на длинном «Руссобалте» цвета беж поджидал ее у подъезда филармонии в конце каждого рабочего дня.
— Ну так радоваться надо, что она замужняя, да еще и страшная как черт, — рассудительно заметила Тамила.
— Да чему тут радоваться? — хлюпая носом, откликнулась Таня.
— Как это чему? Что она тебе не соперница!
— Почему не соперница? Он же с ней спит?!
— Да откуда ты знаешь?! Может, и не спит! — отмахнулась Тамила.
— Знаю… — неумолчно рыдала Таня. — Потому что в ванной я видела презерватив!
— Это еще ни о чем не говорит! Мало ли, может, он в них воду заливает и с балкона по прохожим, мы так в школе развлекались.
— Ага. Это с первого-то этажа!
— Ну… Может, он тебя готовится… м-м… познать!
— Он использованный был! Использованный! — Носик у Тани стал красным от рева.
— Тогда знаешь что?
— Что?
— Брось ты его на фиг, этого пиита!
— Не могу. Не могу, понимаешь?
— Не понимаю! Я же балерина! А балерины никогда ничего не понимают! Они тупые! И вот я, тупая, не понимаю, почему бы тебе его не забыть!
— Потому что я его, кажется, люблю…
Слово «кажется» Таня употребила не зря.
Она и впрямь не была уверена, что любит Мирослава. Иногда ей казалось, что да, любит.
А иногда — что любит, но не совсем.
Слишком уж часто Мирославу удавалось не на шутку рассердить ее или сконфузить. По молодости лет Таня думала, что, если бы она наверняка, вот на все сто процентов, любила Воздвиженского, вывести ее из душевного равновесия ему не удалось бы даже самыми отвратительными выходками.
Помимо прочего, Таню смущал эстетический момент их взаимоотношений.
Дряблое брюшко Воздвиженского, его неопрятные повадки — например, манера не мыть неделями посуду или снисходительность к заношенным носкам… Тане казалось, что, люби она Воздвиженского по-настоящему, как Татьяна — Онегина, то не замечала бы ни брюшка, ни носков, ни чашек, кофейная гуща в которых за две недели неприкосновенности успевала превратиться в геологическую окаменелость.
А вот когда Таня думала о словах, что говорил ей Мирослав, а также о «чувствах», которые все же звучали иногда в его стихах, особенно часто — в ранних, все ее сомнения уходили.
Ее сердце затопляла тревожная уверенность в том, что она будет любить Мирослава, автора «Осеннего романса» и «Клюковки», Мирослава, который называет ее Снегурочкой и без устали вышучивает коллег по цеху, всегда-всегда, вечно, всю жизнь…
Люба, которая, как и Тамила, оказалась вовлечена в эту амурную катавасию и вдобавок чувствовала себя виноватой (ведь из-за нее Танька связалась с этим папиком!), щедро раздавала добрые советы.
— А ты знаешь что? Чем реветь, расспроси его лучше начистоту!
— Что спросить-то?
— Спроси, кто ему дороже. Ты или эта его корова Жопокоренцева… Поставь вопрос ребром!
— Ты думаешь, поможет?
— Хуже точно не будет! — В голосе Любы звучала обнадеживающая уверенность.
— А вдруг он меня после этого… бросит? — спрашивала Таня, и глаза ее светились неподдельным ужасом.
— Ага. Бросит он тебя. Как же!
Через неделю Таня решилась последовать Любиному совету. И, нагрянув к Воздвиженскому влажным апрельским утром, учинила выяснение отношений.
Больше всего ее удивило то, что, получив от нее прямые и, как ей казалось, неприличные вопросы, Воздвиженский не нашел нужным юлить и отпираться.
— Да, мы с Аполлинарией иногда… занимаемся тем, что среди людей не нашего круга принято называть плебейским словом «секс», — безмятежно попивая кофей, разъяснял Мирослав. Лицо у него с похмелья было слегка отечным. — Но в целом у нас с ней чисто духовные отношения!
— Хм! — сказала Таня.
— Ты же знаешь, Танек, Аполлинария любит своего мужа. Я для нее только эпизод… Наш бурный роман остался в прошлом. В далеком прошлом… — продолжал Мирослав.
— Но спите-то вы в настоящем! — возмущенно выкрикнула Таня.
— Сколь ты все же молода и наивна, Снегурочка моя, — с деланным достоинством провозглашал Воздвиженский. — «Спите»… Ты бы еще сказала «дуетесь», как у вас, студентов, принято…
— Как это не называй, а суть — одна! Порнографическая!
— Вот она, планета Екатерина… Собственной персоной! Ты хоть понимаешь, дорогая моя, сколь сложен мир человеческих чувств?
— Это я понимаю, — кивнула Таня, старательно делая вид, что не обиделась за планету Екатерину.
— И в этом мире существуют тысячи оттенков! Миллионы нюансов! Сотни настроений! Эх, если бы ты знала, сколь безгрешны наши отношения с Полинькой… Сколь много в них чистого, горнего света, — разглагольствовал Мирослав, опершись локтем на сложенные башней диванные подушки. Распахнувшийся халат обнажил покрытый черными волосами живот и изрядную грудь. — Впрочем, если тебе это неприятно, Снегурочка моя, я готов прекратить отношения с Аполлинарией… Я, конечно, имею в виду их физический аспект! Мне это элементарно! Ведь я люблю ее не как женщину, но как родственную душу! Я люблю ее тонкий ум, ее кроткий взгляд, ее способность понимать с полуслова…
— Может быть, это слишком сложные материи для дурочки с Екатерины, но мне кажется — это какое-то извращение!
— Что именно, душа моя?
— То, что ты любишь меня, но со мной не спишь! А с ней спишь, но ее не любишь!
— Ах вот оно что… — Воздвиженский меланхолически запустил пятерню в свою густую бороду. — То есть ты хочешь, чтобы я с тобой переспал. Так?
Вывод этот из сказанного Таней никоим образом не следовал. Тем не менее по сути он являлся верным. И Таня, выдержав длинную паузу, за время которой ее щеки успели стать пунцовыми, отвечала:
— Да.
— Тогда знаешь… — задумчиво сказал Воздвиженский. — Лучше бы тебе перед этим чего-нибудь выпить… Например, ликеру…
И на глазах у оторопевшей Тани он вскочил, распахнул створки своего скудного бара и принялся греметь полупустыми бутылками, бормоча себе под нос «выдохлась, зар-раза», «какой же этот Закрепищечин все-таки проглот!» и «наверное, саке слабовато будет, пятнадцать градусов — это же мизер…».
Когда он наконец возвратился к Тане с высоким бокалом, в котором слоями стояли конкордианская экспортная ржаная водка «Слеза блаженных», вязкий вишневый ликер «Первый поцелуй» и восстановленный из концентрата сок черной дыни (основной продукт питания дружественных чоругов), Таня почувствовала себя зверушкой, которой добрый, доктор Айболит несет полезную микстуру.
— Пей! — потребовал Воздвиженский, протягивая Тане бокал.
— Зачем?
— Так надо!
В тот день Таня много раз повторяла про себя эти слова. Очень уж хорошо они объясняли все то, что произошло после.
Как ни странно, после того апрельского утра их отношения с Воздвиженским совершенно не изменились. Разве что в программу Таниных дневных визитов был добавлен еще один пункт.
Или скорее подпунктик.
Поначалу Таня была довольна. «Теперь у меня все по-человечески».
А вот Тамила после рассказов Тани о том, «как все было», просто возненавидела Воздвиженского.
«У-у, обезьяна хитромудрая! Даже слышать больше про него не хочу!» — ярилась она и грозила подразумеваемому поэту кулачком.
Люба, которую Танин «эпизод» тоже навел на мрачные мысли относительно будущего ее подруги, усиленно пыталась сватать ей молодых подводников — оставшихся непристроенными сокурсников своего кадета Андрюхи.
Куда там! Таня неизменно воротила свой ксеноархеологический нос от подтянутых, выдубленных ветром, солью, одеколоном Серег и Борек с их незамысловатым юморком…
К концу третьего курса жизнь Тани приобрела совершенно стабильные, до тошноты стабильные очертания.
Из универа — к Мирославу. От Мирослава — пешком домой. Холодный зверь Кенигсберг тоже требовал своей порции любви, и Тане не жаль было ему эту любовь скармливать. А утром — снова в универ.
Все интересное, что случалось теперь с Таней, происходило по преимуществу в ее внутреннем мире.
И она сама проморгала момент, после которого события двадцативековой давности начали волновать ее не меньше, а может, даже и больше, чем ее реальная жизнь.
