Андрей Ливадный - Восход Ганимеда
Семен поперхнулся. Вот это новость… Он посмотрел на отца, затем на мать, потом на экран.
Такие новости могли выбить из колеи кого угодно, а как действует на его родителей мировая нестабильность, он помнил еще с детства. Отец, глядя в экран, лишь сокрушенно покачивал головой, продолжая машинально постукивать пальцами по столешнице. Мать же, наоборот, заводилась, и Семен видел в ее глазах искорки гнева и раздражения.
Разговор за столом не клеился. В самой атмосфере столовой витало нечто гнетущее и недосказанное. Семен отодвинул пустую тарелку.
На экране шел очередной репортаж. Прямая трансляция из Кабула.
Он заметил, как окаменело, напряглось лицо их гостьи. Лада сидела вполоборота к экрану телевизора, но ей не нужно было смотреть на экран — один звук чужой речи заставил ее побледнеть. Значит, он не ошибся, она действительно была на войне.
Кто такие моджахеды, Семен знал со слов дяди. Сейчас с экрана на него смотрели смуглые мужчины, демонстрируя небрежно переброшенные через плечо традиционные автоматы Калашникова, и их кривые усмешки в объектив видеокамеры с брони заляпанного грязью БТРа, который, видимо, уже стал у них основным общественным транспортом, выглядели более чем зловеще…
— Смотри, Семен, — вдруг тяжело вздохнул отец, мрачно кивнув на экран, — дождались. Теперь пальцы этих козопасов тоже лежат на ядерных кнопках…
— Ну, пап, не переживай так сильно, — машинально ответил Семен, пытаясь успокоить его. — Не так страшен черт…
— Для них война — это образ жизни, понимаешь? — не дал договорить ему отец. — Национальный вид спорта, как гольф для англичан и бейсбол для американцев. — Глянув на пустые тарелки, которые собирала со стола мать, он потянулся за початой пачкой сигарет. — Весь потенциал России или Америки представляет меньше опасности, чем единственная ракета в таких вот руках… — закончил он свою мысль, прикурив сигарету.
— Сделать кофе? — не удержавшись от сокрушенного вздоха, спросила мать.
— Да, миленькая, сделай…
Семен любил смотреть на родителей в такие секунды. Они уже давно не замечают той нежности, с какой обращаются друг к другу. Но сейчас это очень заметно: черты лица у отца вдруг разглаживаются, становятся мягче, а мать, хотя он знал, что внутри у нее все кипит, — мать молча включает чайник и насыпает кофе в кружки, она видит, как тяжело переживает новости отец, и сдерживает свое негодование, не желая подливать масла в огонь.
— Не нервничай… — проходя мимо отца, она едва уловимо касается его плеча. — Выпей таблетку.
Лада, не принимавшая участия в разговоре, смотрела на них, а в груди стоял ком.
Если существовало в мире провидение, то оно вело ее от беды к беде, оберегая тем не менее от роковых, непоправимых ошибок. Надо было ей сесть в машину к Семену, войти в этот дом, чтобы понять — жизнь не ограничивается узкими рамками ее личного сознания, она намного превосходит черно-белое восприятие вещей.
У нее не получилось быть волком.
Лада вдруг поняла — она ничего не знает о жизни, ведь всего час назад она не подозревала о тысячах и тысячах душ, что сосуществуют рядом, живут за стенами каменных или бетонных коробок, — мир простирался вокруг, и она не знала его. До встречи с Колвиным ее сознание спало, ограничившись наполовину звериными, рефлекторными рамками убогого существования. Еда, сон, жара, холод, опасность — вот те несколько понятий, что определяли ее жизнь в городских трущобах…
В чем-то Колышев допустил промах.
Ее внутренний мир не просто остался жив под уничтожающим информационным прессингом — он болезненно потянулся к свету. Лада вдруг вырвалась из трясины на зыбкую поверхность жизненного болота и шла словно слепец, ощупывая податливую, колеблющуюся почву перед собой…
— Покажешь оранжерею? — долетел до ее сознания голос Семена.
Его отец погасил окурок и кивнул. На экране телевизора — дымящиеся ошметья дюраля и люди с носилками. Очередная авиакатастрофа…
* * *В оранжерее ярко светили лампы, воздух нес сладкие флюиды прелых листьев, на кончиках тонких веточек влажно поблескивали слезинки росы. Скрытый где-то вентилятор с тихим шипением гнал воздух, заставляя листву дрожать и волноваться под его слабыми, ненавязчивыми эманациями.
Мать Семена тронула Ладу за плечо.
— Пойдем, я покажу тебе свое хозяйство, — предложила она. — Пусть мужчины поговорят.
Лада остановилась, не дойдя пары шагов по выложенному диким известняком проходу до торцевого окна, за которым волновалась пожухлая от жары листва старого клена.
— Здорово тут у вас, — призналась она, с наслаждением вдыхая воздух. — Как в раю…
Они отошли в сторону, но из-за стены экзотических растений до слуха Лады по-прежнему долетали голоса. Она не хотела подслушивать, но так получилось, что ее сознание воспринимало почти все, о чем говорили отец и сын.
— …Слушай, пап, что случилось? — повторил Семен свой вопрос. — У вас с мамой все в порядке?
— У нас — да.
— Тогда в чем дело? — спросил он, опускаясь в плетеное кресло у окна. — Почему вы такие мрачные? Что за похоронное настроение? Из-за этого крейсера? — Лада не видела его лица, но ощутила, что в этот момент Семен усмехнулся. — Ну не решатся они, пап, да и к чему? Нам-то что до их игр, ты ведь не президент, я не депутат, а мать не первая леди страны… Это не наши игры, понимаешь?
Отец кивнул, потянувшись за сигаретами.
— Игры не наши, это точно, — задумчиво ответил он, прикуривая. — Это не игры, Семен, — это жизнь. Знаешь, почему «Рузвельт» на орбите?
Семен промолчал. Откуда ему знать все хитросплетения закулисной политики?
— А я знаю. Потому что всю жизнь большинство из нас прожили по принципу — не мое дело. И мы с матерью тоже не остались в стороне. Это называется — кухонная демократия, может, слышал такой термин? Когда на кухне собираются несколько человек и костят на чем свет стоит и правительство, и Думу, и все на свете.
— Ну и что? — скептически переспросил Семен.
— Ничего, — признался отец. — На этом все и заканчивается. Проходит ночь, наступает день, и снова нужно выживать, работать, кормить семью, и сколько бы справедливого, умного или гневного ни было высказано ночью, оно так и оседает там, на стенах кухни. Мы разучились верить в то, что этот мир — наш, он существует для нас, а не мы для него.
— И что мне делать? — Семен начал понемногу заводиться. — Взять флаг и выйти на улицу? Стоять сутки напролет у американского посольства с корзиной тухлых яиц и орать во всю глотку, какие они козлы?
— Нет, — покачал головой отец. — По большому счету это нужно было делать нам, моему поколению. Но тогда все казалось другим. Страна была в кризисе, все проваливалось куда-то к чертям собачьим, и нам с матерью казалось главным одно — выжить, накормить тебя, не обозлиться, не осатанеть в этой ежедневной борьбе с нищетой, хамством, беспределом… Отсюда и появился этот дом, и наши немногочисленные друзья, и твое одиночество без сестер и братьев… Понимаешь, Семен, это целая философия части нашего поколения. Представь, мы жили в стране, где декларировалось всеобщее равенство. Мы были молоды. Нас воспитывали в духе той страны, и лично я верил в то, что мне говорят. И вдруг, вернувшись из армии, я понял что-то не так. Тогда я был далек от понятий государственных переворотов, смены общественного строя, капитализм, социализм — все было разложено в моих мозгах по своим полочкам еще в школе. Жизнь представлялась ясной и незыблемой…
— Честно говоря, мне трудно представить…
— И слава богу, Семен… Слом сознания — это, скажу тебе, жуткая вещь. Она творит с людьми такое… — вздохнул он, стряхивая пепел. — Мы разделились, распались, разошлись по разные стороны пропасти в считанные годы. Говорят, гражданская война — это верх человеческой жестокости, когда брат идет против брата, а сын — против отца. Может быть… Я не воевал — нас отнесло от этого, но было хуже, сынок. Наступил гражданский раскол. От гарантированной всем поровну среднестатистической нищеты к мгновенному расслоению на очень богатых и очень бедных. Наступила причина, следствием которой могла быть гражданская война.
— Ну это естественный процесс, пап. Менялся строй, ломались устои…
— Да… — согласился он. — А меж жерновов оказались люди…
— Зачем ты сейчас рассказываешь мне все это?!
— Чтоб ты понял. Тебе жить дальше. Я буду плохим отцом, если заставлю сына наступать на те грабли, что однажды уже оставили шишку на моем лбу.
— Наше поколение многие называют потерянным… — вдруг глухо произнес он. — Но они ошибаются, эти аналитики. Мы прожили трудную, но по-своему счастливую жизнь. И в самые плохие минуты уповали на то, что разум победит, наши дети встанут на построенное нами, как на прочный фундамент, и будут жить… Но мы ошиблись, понимаешь?! — Он вдруг резко обернулся и посмотрел на сына. — Думаешь, это старческий маразм? Нет, Семен, я вижу то, чего не видишь ты: страна поднялась, а весь мир вокруг рухнул. Слишком поздно мы опомнились. Жить в мире, которым правит страх, — худшей судьбы я бы не пожелал детям своих врагов.
