Андрей Лазарчук - Предчувствие: Антология «шестой волны»
И вдруг мне тоже захотелось расписаться. А почему бы и нет? Спонтанные абсурдные поступки — неплохое средство для поднятия общего тонуса. Ну и как же мне себя увековечить? Просто писать свою фамилию — как-то глупо. Какой-нибудь знак. Чтобы запомнилось. Я задумался — обратил, так сказать, свой взор внутрь, цепляя им пробегающие мысли; мысли попадались невесёлые и, по преимуществу, недавние…
Я подобрал поблизости кусок каменной крошки и чётко вывел на кирпиче:
Marcus Junius Brutus. Anno MCMXXXIX
Потом я опять повернулся к своему спутнику.
— Всё. Расписались — теперь в путь.
3
Создавая художественное произведение, автор всегда, сознательно или бессознательно, задаёт своей волей некоторую систему законов, в рамках которой его героям разрешается действовать. Иными словами, автор выступает в роли бога-создателя — в самом буквальном смысле. Так же как и Создатель нашего «реального» мира — на самом деле просто автор книги, героями которой являемся мы.
Сложнее, когда автор пытается вербализовать свою игру, обращаясь к герою напрямую. Тогда получается что-то вроде диалога Создателя с человеком. Хотя почему — «вроде»? Получается именно то самое. Это сильный художественный приём, но в книгах он применяется редко из боязни свалиться в безвкусицу. Впрочем, в жизни — тоже. Наши Авторы любят изящество. Они предпочитают не вмешиваться в сюжет лично, а выстраивать сцену за сценой так, чтобы герой совершал все предписанные ему действия как бы самостоятельно — возможно, даже ощущая при этом нечто похожее на свободу воли…
И совсем сложно, когда герой — он же автор — пытается представить себя в качестве постановщика и зрителя пьесы, в которой сам же играет.
В обыденных терминах это называется «взглянуть на себя со стороны».
Увидеть свою собственную жизнь как художественное произведение. Это возможно всегда, но почему-то удаётся очень немногим.
Творец, зритель и участник.
Ощутить себя не героем, а зрителем — значит в какой-то степени стать богом.
Андрей Рославлев сам не знал, когда именно он подумал об этом в первый раз. Для такого «взгляда со стороны» всё земное для человека должно немного отодвинуться в сторону. Возможно, что-то подобное произошло с ним три года назад, в лагере на медных рудниках; но он очень не любил вспоминать то время — точнее, сама память не пропускала эти воспоминания, сразу выставляя защиту. Возможно, «взгляд со стороны» пришёл раньше — во время боёв в окружении; тогда ломались убеждения у многих людей, наконец чётко осознавших, что имперская пропаганда в данном случае не врёт, что они преданы собственным бездарным командованием и теперь обречены… А возможно, новый взгляд пришёл позже — после новой присяги, когда, посмотрев в зеркало, Андрей увидел человека, совершившего предательство.
Предательство. Задумываясь на эту тему, Андрей всякий раз обнаруживал среди сложного вороха чувств странную сладковатую благодарность. Благодарность судьбе, которая заставила его это совершить. Предательство. Оно здорово расширило его представления о мире. Избавило от многих иллюзий. И от многих страхов. Разве можно напугать позором или смертным приговором людей, которые сами давно считают себя опозоренными и приговорёнными? Существуют пороги, за которыми бояться почти нечего…
Совершенно не страшно признавать, что наш мир, оказывается, невероятно прост. То, что мы считали живым существом, оказалось примитивной игрушкой с механизмом из ржавых шестерёнок. Все наши неповторимые впечатления, поступки и переживания суть только комбинации поворотов простого механизма — как в счётной машинке.
Боже, как здесь, оказывается, скучно, — говорим мы себе, а шестерёнки продолжают вращаться…
— …Значит, так. Командование Южной группы РОА напоминает, что надеется на вашу высокую стойкость, и подтверждает необходимость оборонять занятые рубежи до последней возможности. Но! В случаях, когда эта возможность исчерпана — например, если опорный пункт оказался под угрозой окружения, — следует, игнорируя все распоряжения имперских инстанций, немедленно прекратить оборону и обеспечить вывод людей на запад. Технику стараться не бросать, она ещё понадобится. На попытки гвардейской сволочи воспрепятствовать отходу — отвечать огнём, уничтожая заградительные посты до последнего человека. Всё это, разумеется, означает окончательный отказ от присяги, но похоже, что время, когда надо было соблюдать клятвы, уже прошло. Точкой сбора для всех отходящих групп нашего сектора назначается Бастия. Таков, господин капитан, приказ, который мне велели передать; есть ли у вас вопросы?…
— Бежим, — сказал капитан утвердительно. Он вообще держался очень уверенно, и чувствовалось, что такое поведение для него обычное; настоящий фронтовик, одно слово. — Понял я твой приказ, поручик. Так, значит, в Бастию? Похоже, что уже скоро. Пока, правда, ещё держимся, но пока они просто за нас всерьёз не берутся.
— Сколько вас тут всего? — спросил я для очистки совести.
— Вот именно тут? Кроме моей группы — рота ополченцев и три ягдпанцера…
Я молчал, не зная, что ещё сказать. Сотня стариков и мальчишек с автоматами и три неповоротливые бронированные коробки. Если с востока пойдёт настоящий прорыв, на сколько этого хватит? На полчаса? Меньше?
А ведь, не привези я этот приказ, они бы здесь так и держались — до последнего патрона. В этом я был совершенно уверен. Потому что уже видел, как это бывает.
Впрочем, собственно имперцы — то есть та самая рота ландштурма с тремя самоходками — будут драться до конца в любом случае. По многим причинам. Их очень жалко, но здесь мы ничего поделать не можем. Можно лишь надеяться на то, что этот узел обороны — не единственный в городе, и в принципе, раз уж командиры решили выполнять идиотский приказ о «превращении в крепость», на него могут подать подкрепление. Если успеют. Дороги здесь хорошие; но, правда, в подобных тактических условиях возможность подхода помощи менее всего зависит от дорог…
Собственно, мы стоим на перекрёстке. Какое-то странное, совершенно нелепое чувство надёжности возникает от того, что ты наконец-то попираешь ногами не грязь просёлка, а солидный булыжник.
Рядом — обычная улица с невысокими каменными домиками, с аккуратными ставнями временно закрытых магазинов, с водонапорной башней на углу. Обычный город. Когда-то он был зелёным — но сейчас ещё только весна. Когда-то он был мирным — но сейчас он по всему периметру ощетинился рвами, окопами, баррикадами, проволочными заграждениями, надолбами, ежами, дотами, пулемётными гнездами и укрытиями для фаустников…
Мне не хочется опять на это смотреть.
Я действительно устал.
Я даже больше не спрашиваю себя, зачем всё это нужно. Ибо смутно подозреваю, что на вопрос, поставленный в такой форме, ответа нет.
Вопрос «зачем?» — подразумевает цель. Но, скорее всего, в кипении чудовищного котла, именуемого Мировой войной, просто нет ничего такого, что в человеческих понятиях можно назвать целью.
Руководители наших противников считают, что их цель — принудить Империю к безоговорочной капитуляции. Стереть с лица Земли очаг зла, уничтожить варварский режим. Кретины.
Сама Империя более последовательна: у неё теперь вообще нет никакой цели. Разве что — достать до неба мечом. Чтобы из раненого неба хлынула кровь. Потому что мы не верим словам, не верим символам и объятиям — мы верим только крови. Это такая красная жидкость, которая всегда ритмично струится в наших жилах. Только в ней — движение. В ней — пульс Вселенной. Не бойся видеть кровь на своих руках — это всего лишь значит, что ты уже прикоснулся к сути вещей. Если кровь течёт из трещины в небе — значит, ты пробил фальшивый купол, и теперь тебе совсем недалеко до звёзд. До настоящих звёзд. До острых ледяных осколков. Когда в старину мужчины смешивали кровь, они становились братьями. Мы хотим породниться с небом.
Кстати, ведь в нашей, человеческой крови и в самом деле есть железо. Небесный металл — так его называли в бронзовом веке. Во время Мировой войны, более известной под названием Троянской. Разница в том, что тогдашним миром было только Восточное Средиземноморье — от Балкан до Египта. А сейчас век железный, и ареной безумия стал весь глобус. Так что невозможно даже угадать, в каком полушарии тебе предстоит погибнуть.
В октябре 1934 года последний рыцарь Империи, благородный капитан де Геер, затопил свой броненосец «Юхан III» у берегов Огненной Земли. До этого он крейсировал в Индийском и Тихом океанах и сумел потопить десяток неприятельских пароходов, не убив ни одного человека, — уникальное, надо сказать, достижение в практике рейдерских операций. Наконец у Фолклендов его поймала бригада английских крейсеров. «Юхан III» имел шесть 280-мм и восемь 150-мм пушек, крейсера «Бленхейм», «Гектор» и «Поллукс» — в сумме шесть 203-мм и двенадцать 152-мм. То есть бой был равный. Сначала крейсера попытались взять де Геера в клещи, и полтора часа все четыре корабля шли параллельными курсами, непрерывно стреляя. Потом крейсера, дымя пожарами, отвалились в стороны, а «Юхан III», у которого была серьёзная пробоина в носу, пошёл в Магелланов пролив. Это было временное решение: укрываться в узостях архипелага Тьерра-дель-Фуэго можно сколько угодно, но после выхода в океан повреждённый броненосец неизбежно ждала встреча с уже вызванной английской эскадрой. Де Геер счёл положение безнадёжным; он обеспечил выход команды на берег и, затопив корабль, застрелился — чтобы никто не заподозрил его в трусости. Членов команды, добравшихся до Европы через нейтральные страны, встретили на родине орденами и цветами…
