Глен Кук - Рейд
Может, это случается на клаймерах со всеми?
Наверное, да. Мои спутники редко говорят о каких-либо других мирах. И Ханаан они вспоминают нечасто, и то лишь в связи с Новым Иерусалимом. Изумительны выверты человеческого мозга.
Я понял, почему они бесятся на планете. То, что творилось в «Беременном драконе», не надо понимать как «ибо завтра мы умрем». Люди доказывают, что они живы, что они остались в живых после встречи с неимоверно враждебной средой.
Вот так. Я построил модели поведения, но их придется корректировать. Придется смотреть, в какую и как укладывается каждый из них. А командир? Не тот ли он человек, которому все доказательства не кажутся достаточно убедительными? Не узник ли он солипсической Вселенной?
– Шестьдесят секунд, – говорит добрый сержант. Господи, как же быстро пролетели двенадцать минут. Я еще не готов к очередному погружению в hexenkessel.
Тревога! Я бросаюсь к работе, разметав записки.
– Пошел пятый!
Я тут же начинаю стрелять. Смысла в этом я не вижу, но любое действие помогает сдержать страх. На какой-то осколок времени движение пальца заменяет работу всего тела и мозга.
– Пошел восьмой!
Сигнал начала клайминга.
– Тридцать минут. Продолжать расчет и выбор целей.
– Волшебные числа, – бормочу я.
Семь и одиннадцать – номера ракет, которые не удается запустить.
– А?
Мой сосед озадаченно смотрит на меня и трясет головой. Весь экипаж думает, что у меня от пребывания в тылу мозги прокисли.
От наушников никакого толку. Инженерный отсек – кладбище привидений, читающих молитвы аннигиляции и термоядерной реакции. В операционном отсеке Яневич сообщает, что истребитель уцелел в первом заходе и намеревается удирать. Молчание командира означает, что это для него не ново.
Никастро бесцветным голосом отсчитывает время.
Напряжение растет быстрее температуры. Третий заход решает все.
Я развлекаюсь, отщипывая вкусные кусочки от данных по цели. Семь термоядерных боеголовок могут вызвать черт знает какие разрушения.
Расплавленные скалы и металл. Люди, мгновенно вплавленные в линзы черного стекла. Через миллиарды дней, возможно, какой-нибудь жуткий потомок существа, сейчас бессмысленно барахтающегося в болоте, будет смотреть на этот лунный прыщ и гадать, какого черта это значит.
Я и сам гадаю. Где тут смысл?
Ну, в данном случае мы можем честно заявить, что они первые начали.
А сейчас, когда по пятам следует смерть, единственный важный вопрос: «Как нам выжить?» Прочее – пивная пена.
Вселенная здесь, в тени Ратгебера, очень узка. Это длинный одинокий коридор, в котором даже близким друзьям трудно разойтись.
И снова корабль задыхается в объятиях жестокосердной хозяйки клаймерной войны – Ожидания. Ждем месяцами. В чем же разрядка? Восемь секунд атаки. Крошки мяса в огромном жирном сандвиче времени.
Это практически невозможно переварить.
Моя задница сводит меня с ума. Трудно подсчитать, сколько раз мне приходилось сидеть дольше, но тогда у меня была возможность двигаться. Желание встать становится навязчивой идеей. Пошевелиться. Что-то сделать. Хоть что-нибудь…
Никастро считает все громче и громче. Агония в заднице проходит. Смерть больнее. У меня появилась внезапная и абсолютная уверенность, что я смертей.
Орудия орбитальных станций смотрят наружу. Тот истребитель успел приготовиться. Он заляжет на нашем пути, большой железный партизан, готовый выскочить из засады.
Если только мы по безумному везению не разбили ему инстелные волноводы, он зовет свою стаю. И те с гиканьем летят мстить за базу. Мы оттянем противника от наших эскадрилий, атакующих конвой. Таким успехом я бы должен быть доволен. Но не очень радостно отдать жизнь за евангелие от Танниана.
На подлет сюда у истребителей уйдут часы. Ратгебер им уже не спасти. Но я точно знаю, что наш след они возьмут. Судя по всей моей жизни, иначе никак быть не может.
Старею, должно быть. Говорят, что пессимизм – заболевание стариков.
Поехали!
Летят ракеты. Пылают залпы лучевых орудий. Моя пушечка сыплет семена. Зрелище небогатое. Все те же выбеленные кости сожженной планетки, изъязвленной кратерами. Силуэты перепуганных существ в скафандрах. Они навсегда останутся в моей памяти, застывшие в последнем бесполезном шаге в укрытие.
Возвращаемся в призрачный мир, и тут же удар. Сотрясается весь корабль.
– Командир!
Это говорит Вейрес. Тихим металлическим голосом.
– Луч низкой интенсивности задел верхний тор, платы двадцать четыре и двадцать пять. Незначительные повреждения.
– Очень хорошо. Следите за ними.
Куда как лучше. Давайте не влипать в неприятности, которых можно избежать за счет внимания к подробностям.
Я ставлю управление пушкой на предохранитель и высказываю в адрес нашего блестящего адмирала отнюдь не благословения. В эту кашу мы влипли из-за его психованной игры. Быть пешкой в галактических шахматах – я не это имел в виду, когда просил назначения. Мало что я за это получил, кроме болячек и сомнений.
– Отбой боевой тревоги, – говорит командир. – Час, джентльмены.
Я переглядываюсь с Пиньяцем. Непредвиденное нарушение процедуры. Когда корабль в клайминге, все находятся на боевых постах.
Никто не возражает. Всем необходимо подвигаться, прервать напряжение какой-нибудь деятельностью.
Работа все равно продолжается. Я единственный, кто может уйти с поста. Как только открывают люки, я ныряю в операционный отсек.
Рыболов не покинул своего места, хотя во время клайминга он и его аппаратура не нужны. Яневич, более чем обычно напоминающий бабочку, порхает по отсеку. Уэстхауз с командиром влипли в астрогационные консоли. Они уже пытаются предугадать, откуда ждать гончих.
Роуз, Тродаал и Ларами играют в «Когда я вернусь на Ханаан» на троих. Как будто у нас на борту больше нет ракет. Они ставят на то, что подъемник не починить. Идет обмен информацией – имена, адреса и особые таланты дамочек, причем время от времени поминаются номера кораблей, люди с которых уже успели воспользоваться услугами этих особ.
Сержант Никастро стоит на самом проходе, изображая статую. Я сумел заметить лишь одно его движение – когда он перебросил тумблер и объявил: «Сорок пять минут».
Мне отчаянно хочется выпотрошить Старика. Мы будем выходить в норму и разбираться с подъемником прямо сейчас? Собирается ли он драпать как можно дальше и быстрее? Оба варианта имеют, на мой взгляд, свои плюсы.
Но у командира нет для меня времени.
Время сменило мундир и служит теперь той стороне. Чуть ли не знаменосцем. Что бы Старик ни решил, а решать надо быстро. Гончие несутся к Ратгеберу, брызгая слюной.
Для меня нет времени ни у кого. Кто не на вахте, скребет плесень. Растворяются в ритуале. Попробую ткнуться в эксплуатационный отсек или к инженерам.
То же самое. Уловка командира не сработала. После короткой разрядки люди снова напряглись, ушли в себя. Даже Дикерайд молчит, как рыба.
Возвратившись к своей койке, я замечаю свисающий оттуда хвост.
– Так, ну и где ты шлялся, жирный?
Неустрашимый приоткрывает глаз и, зевнув, тихонько мяукает. Я вяло чешу его за ухом. Он мурлычет, но тоже как-то без энтузиазма. «Тяжелые времена наступают, старичок», – говорю я. Кот отощал – последнее время он тоже на голодном пайке.
Неустрашимый, похоже, в нелюдимом настроении. Я тоже. Мне слегка обидно. Меня отсекают. Мы с котом тихо грустим. Когда я не мечтаю залезть в койку, мои мысли стремятся к другим мирам, другим временам, другим спутникам. Очень мне себя жаль, что я сюда попал.
Репортер, наблюдатель в идеале должен быть беспристрастным и отстраненным. Но я нарушил чистоту эксперимента самим фактом своего пребывания. Я хотел одновременно быть и рядом, и в отдалении, быть и репортером, и клаймерменом. Ничего не получилось. Мои спутники пришли на флот очень молодыми, почти без прошлого. Стремясь подстроиться под их неискушенность, я свое собственное прошлое держал глубоко закрытым.
И потому прятался и от себя самого.
Лежа в койке рядом с котом, стараясь и мечтая заснуть, я снова погружался в темный омут «как это было» и «надо было бы», в этот черепаший панцирь боли и прошлого, что дан человеку навечно…
Плотина дала трещину, открылась течь… Я понял, почему народ предпочитает держать язык за зубами.
Этот корабль переполнен ожиданием неминуемой гибели, скрашенным лишь легким оттенком неуверенности.
Может быть, сейчас. Может быть, через пару часов. Приговоренный хочет разобраться в своей жизни и все объяснить. Может быть, чтобы кто-то его понял.
Все эти люди только начинают осознавать свою обреченность. Возможно, теперь я смогу узнать намного больше, чем когда-нибудь хотел.
Ощущение обреченности владеет и командиром. Я уверен в этом, хотя он это хорошо скрывает. Его лицо бледнее, улыбка напряженнее, а выражение лица почти все время, как у покойника перед укладкой в гроб.
