Пустой человек - Юрий Мори
– Не пью, – буркнул дед, не оборачиваясь. – Играйтесь…
С этого дня кукла стала любимой игрушкой. Похороны бабушки прошли мимо, только подарком и оставшись в памяти. В восемь лет все воспринимается как данность: папа пьет – это часть жизни, мама работает – и это тоже. Была бабушка, нет бабушки. Как рассветы и закаты, так бывает. Другое дело – Блум!
Так она назвала куклу.
Вера каждый день причесывала ее, сочиняла сказки, чтобы рассказать только ей. Из бумаги и кусков ткани мастерились наряды, а их сломанной маминой бижутерии – украшения. Остальные игрушки были решительно отправлены в отставку.
Даже отец иногда вечерами подходил послушать, что нового у Блум. Ему приходилось опираться на стену, но он улыбался. Глупо, пьяно, но все-таки.
Наташка украдкой подсматривала за ними, иногда плакала и думала: «Может, хоть сейчас… Хоть ради дочки…». Но, конечно, ничего не менялось – муж пил каждый день. С работы его гнали, из дипломированного инженера-теплотехника он превратился… Она не знала, как это и назвать.
Превратился – и все.
Митрофан Трифонович стал выходить на улицу реже. И раньше не был участником клуба на лавочке, а теперь и вовсе. Раз в пару недель прошагает, опираясь на палку, до магазина – и все. Хлеб ему приносила внучка Клавдии Петровны, иногда заходила Наташка – спросит, что нужно, то и купит.
А в сентябре он совсем занемог.
Живой: заходили – лежит, сопит. На вопросы отвечает, а от еды отказывается. Дверь не запирает, видимо, боится, что вовремя не помогут.
Вера пошла в третий класс. Иногда она брала Блум с собой, сажала в рюкзак. Так прошел сентябрь, ровно, обыденно, а в самом его конце девочка пропала.
Как? Да непонятно как.
Из школы вышла, это точно. Пройти было два квартала, перейти две дороги. Наташка если и волновалась раньше, то только про переходы. Но аварий не было, никто никого не сбивал – по камерам проверили сразу. Тишина и благолепие. Но и Веру там не видно, ни на первом переходе, ни на перекрестке у дома. Пропала – и все. Где-то между школой и дорогой.
Полиция на ушах, понятное дело: это не очередная бабушка с деменцией – пошла в магазин, нашли в Бишкеке. Это ребенок, тут репу чесать некогда. Волонтеры, фото на столбах, контакты-фейсбуки. Все, что можно и нужно, – а результата нет.
Два дня уже нет.
В приоткрытую Наташкину дверь сперва просунулась палка, потом сухая старческая рука, а там и весь Митрофан Трифонович.
– Кукла с ней? – не здороваясь, проскрипел старик.
Наташка кивнула. Говорить она от слез не могла. Сидит за столом, а перед ней как пасьянс – Верины фотографии от роддома до этого лета. На глянце фотобумаги крупные расплывшиеся капли – то здесь, то там.
– От куклы есть что? Платье, расческа? Ищи.
– Может, Верину дать? – вскинулась мать. Слышала она что-то насчет старика, мол, ведает, да разве кто в это верит.
– От куклы, – отрезал тот. – Твой дома?
– Никакой, – лаконично ответила Наташка.
Муж третий день был в штопоре. Сперва бегал по улицам, даже ночью, звал, орал пьяным голосом, догоняясь на ходу. Потом скис. Лежит и пьет. Проснулся, убился, и дальше в омут.
– Дай вещь. А этого – подниму.
Наташка, глотая слезы, порылась в уголке с игрушками, нашла корону из своей старой заколки. Стекляшки отсвечивали разными цветами в скупом осеннем солнце. Кажется, это на кукле видела. Пойдет.
Вернувшись в комнату, она удивленно посмотрела на мужа. Мало того, что встал и надел рубашку – даже глаза осмысленные. Хоть и опухший весь.
– Да, – сказал старик, взяв украшение. – Пошли, Михаил.
Наташкин муж промычал что-тои как зомби потопал к двери.
– Обуйся, – приказал старик. Пьяница безропотно остановился у кучи обуви, нашарил ногой один резиновый тапок, потом второй.
– Митрофан Трифонович… – Наташка заплакала в голос. – Любые деньги…
– Дома сиди! – оборвал ее старик. – Жди. Приведу.
Через три часа дверь, которую муж аккуратно притворил за собой, скрипнула. Первым зашел Митрофан Трифонович, за ним, как привязанная, шла Вера. Грязная, вся в пятнах присохшей глины, без рюкзака и куртки, но крепко прижимая к себе Блум. Кукла выглядела не лучше хозяйки, тоже чумазая и какая-то подранная.
– Доченька! – заорала Наташка, бросилась к ней. Стоявшая на пути табуретка попалась под ноги и отлетела к стене. Мать ее и не заметила.
– Все хорошо, мама, – тихо сказала Вера и, не отпуская куклу, крепко обняла ее. От дочки пахло мусоркой и сырой землей, но какая разница! – Все хорошо. Я останусь здесь.
Старик повернулся и пошел к двери.
– Дорогой мой! Постойте! Мы сейчас… А, не пьете же, черт… Ну хоть чаю! Хоть что–то!
– Не надо, – ответил он. – Пора мне.
– Ну постойте!.. Да, а Мишка-то где?
– Поменялся я, – коротко ответил дед и вышел из квартиры. – Баш на баш.
К себе на шестой этаж он так и не дошел: внучка Клавдии Петровны наткнулась на него через несколько минут. Лежит на лестнице, палка рядом. Врачи сказали, обширный инфаркт, а там – кто его знает.
Возраст, сами понимаете.
На все расспросы – как матери, так и полицейских – где она была два дня, Вера не ответила ничего. Только крепче сжимала любимую куклу и сопела, поджав губы. Никаких повреждений у нее не нашли, грязная только сильно, а так – нормальный ребенок. В полном порядке.
Отца ее так и не нашли. Не очень-тои хотелось, конечно, но пытались, пытались… Видимо, тот, с кем поменялся Митрофан Трифонович, решил этого оставить себе навсегда.
Камешки
Бабку я не помню. Застал, но в три года воспоминания – так себе, а именно в том моем возрасте ее и похоронили. Фотки у отца есть, я видел, но он их не пересматривает. Слепые и в жизни – не самое приятное зрелище, а на снимках…
Вангу представляете?
Вот и моя была сродни: глаза плотно зажмурены, стянуты невидимыми нитками вокруг бывших зрачков. Волосы седые, морщины глубокие. Выражение лица брезгливое. Ничего интересного, бабка как бабка. К тому же незрячая.
Старшего брата отец никогда по имени не называет: старшой, да все. Я лет до восьми и не знал, что он, оказывается, Константин. Увидел еще позже – дядька у меня знатный сиделец. Как с малолетки начал за чужую разбитую голову, так, изредка выходя от хозяина, и продолжает.
