Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин
В мазанке своей Клавдея после нашего возвращения недолго жила. Когда ведь выстроили дом для маток, то и всей деревне поставили хорошие дома. Уезжать никому не велели, сказали, карантин на пять лет. Зато и в магазин завозят как прямо в Симферополе самом, и в школе любой ремонт – всегда по любой надобности всё есть. И взрослым работы, не пожалуешься, что на лётном полигоне, что в Кара-Асанском институте – всем хватает, молодёжь, кто подрастает, вовсе и не думают уезжать.
Те, что на ЮБК[10] живут, те, конечно, огорчались первые годы, когда Крым закрыли, но потом ведь и послабление с годами вышло, санатории уже пооткрывали обратно, детские лагеря все заработали. Всё, считай, вернулось, только что пролив Перекопский обратно засыпать никто не собирается: привыкли, судоходство наладилось, мосты обещают со временем, только неясно пока, который первый – Генический или Керченский. Керченский покороче на километр выходит, наверное, его раньше строить начнут.
Ну то есть сейчас – нет, сейчас уже не страшно. Что там мы, по соседству! В Москве самой уже не боятся. В самом начале, конечно, всех трясли. Не маток, конечно. Те несчастные, измученные, детей полон дом, а ни печку растопить, ни огород вскопать – ничего не умеют, хуже городских. Боялись мы, что нас вместе с матками решат зачистить от греха подальше.
Сидели, радио слушали, ждали. Два года боялись, но постепенно всё тише, тише стало… Институт начали строить вокруг разбитого корабля. И понятно стало, что позволено нам пожить ещё. А теперь чего бояться? Нет, ну я сам когда взрослого гуцама впервые увидел, то, конечно, оробел. Приезжаю в Джанкой, выхожу из автобуса, а на краю базара ни одного ханурика, сидят молча бабки с мелочной торговлишкой, Айнур сидит в будке, чинит, как обычно, сапог чей-то, а по площади как будто семафор поездной чёрный прохаживается. Боевые гуцамы, они же в два раза выше маток, лапы длиннее, челюсти – во!.. А он идёт и помахивает милицейской полосатой палкой, портупея казённая, а эмблему от фуражки на грудь наклеил.
Я стою смотрю, а он мне сверху скрипит:
– День добрый, дядя Наиль!
Я дар речи потерял, а он робко так говорит:
– Я Сёсё, мы с Периде играли…
Сёсё! Мы, конечно, считай, сразу привыкли, что зявки – не мальчики и не девочки, просто малыши, все в одну ниточку. Ну мордашки немного другие и ручонок четыре, а так ну дети и дети, так же бегают, так же плачут и играют с нашими в те же игры. Сёсё всё с моей внучкой в куклы играла, я привык думать, что подружка. А перелиняла вот в боевого гуцама.
– Привет, – говорю, – Сёсё, да давно ли ты в милиции?
– А вот, – отвечает, – второй месяц стою, мне говорили, тут раньше беспокойно было, а пока ни разу ничего не случилось.
Ещё бы, думаю остаточным обмороком, ещё бы тут да у тебя на глазах кто-то порядок нарушать задумал! На каждой лапе пила, как у богомола, а лап-то четыре, да глаза по всем сторонам головы цепочкой. Какой хулиган тут сдюжит. Выручка в винном упала вдвое! Бабки на базаре, и те вполголоса ругаются и обсчитывать перестали! Айшет потом говорила – сама не видела, – что Сёсё потом уже, осенью, на своём перекрёстке поймала жигулёнок с пьяным водителем и на весу держала, пока этот варяг наружу не выпал. Кресло водительское выкинуть пришлось – воняло, знаете ли. Так что теперь на противоположном конце города ещё бывают происшествия, а здесь – как в детском саду в тихий час: люди чемоданы на площади стали оставлять без присмотра.
С годами гуцамов среди наших зявок выводиться меньше стало. Керим мне сразу говорил, зявка линяет в гуцама только тогда, когда мать в беременности волновалась или горевала. Неудивительно, что первые малыши все в боевых-то перелиняли, до единого. До того как их нашли, шестеро выживших маток дрейфовали к Солнцу на разбитом корабле четыре года – и не чаяли спасения, пока наши космонавты их не догнали и затормозили и к Земле не оттащили. А вот кто уже в Монтанае – ну, бывшем Новосёловском, а по справедливости сказать, так и в бывшем Фрайдорфе – родился, те, говорят, либо в учёных линяют, либо в строителей: матери кучно живут, феромонами делятся, вот новых маток и не выводится, как Керим сразу и обещал. А Сёсё поработала в милиции пару лет всего, потом её уговорили на станцию «Мир» пойти на сборку внешних объектов, гуцам четыре часа может не дышать и ультрафиолета не боится.
Корабль спасательный за ними пришёл – и восвояси ушёл. Посольство оставили, библиотеку оставили, записей оставили каких-то, три института теперь разбираются. А девочки наши, Нёсё с подругами, отказались возвращаться. Дети тут растут, взрослые дети – тут, все их погибшие тоже тут лежат, за Кара Асана, всех опустили из того корабля, до единого, всех положили в землю. Корабль сам тот, конечно, до сих пор по досочкам раскладывают, но то уже не моя печаль.
Я только обещание сыну дал, что присмотрю за погорелицами, не дам их обижать, научу, как на Земле жить. Я ведь хоть не биолог, как сам Керим, но уж как людям по-хорошему договориться, это не надо биологом быть, это ж совсем о другом.
Ну совсем немного страшного осталось. На суде Керим так сказал: если их не везти на Землю, то честнее сразу убить было. А если везти, ну куда ж я их должен был везти, как не к себе домой? И климат тут для них получше многих других, и всё ж, если вдруг я ошибся, говорит, Крым отгородить можно… Гуцамы же не плавают. Совсем.
Его оправдали в конце концов. Не сразу. Мы с женой, правда сказать, думали – осудят. Но времена уж другие, судили и нашим, и международным судами, но оправдали в конце концов. Отпустили домой.
Вышел он, стал с нами жить, в огороде работать. От сердца умер через год. Остались от него двое внуков у меня – Периде и Наиль-младший. Наиль – учитель в школе. А
