Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин
Михаил Анчаров скончался 11 июля 1990 года.
Михаил Анчаров. Монтанай-69
Очень-очень прошу прощения, что рассказываю эту историю с конца к началу, но тут же какое дело, если её рассказывать с начала к концу, то она очень страшная. А к моим годам человек не то что не любит рассказывать страшные истории, он их и слушать-то терпеть не может.
Я вот люблю стоять спокойно и подвязывать виноград. У меня за домом хороший, хоть и небольшой склон, земля – пух, собираю сам. Вино я не ставлю. Сосед, грек, тот ставит. А я изюм сушу – раньше на продажу шло, а сейчас всё дети съедают.
Вот стою я и делом занимаюсь, потому что нет ничего приятнее, чем быть занятым делом. Праздный человек – жертва любого общительного прохожего. А тут до меня с дороги не докричишься, потому что прямо над головой у меня летит с ужасным звуком экспериментальная штука, которую язык не поворачивается назвать самолётом, хотя ну давайте рассудим – летит? Летит. Само? Ну, не совсем само, внутри у неё лётчик-испытатель, конечно, ну так и у любого самолёта внутри лётчик. Летит оно, конечно, не круглосуточно, а так, набегами. Туда, сюда, восемь раз перевернуться. Грохоту от неё столько, что аж кузнечик в траве примолкает. А трава всё равно пахнет: пахнет горячим камнем, пахнет солью, пахнет горечью. Сколько раз мне на войне мерещился этот запах, то тоска с него брала, то, наоборот, злость. И в Казахстане, бывало, запах этот снился. Там похоже бывает летом, но всё ж не то. Теперь стою и не надышусь – видно, добираю, чего задолжал. Лоза шуршит – слышно, когда в небе пусто; и птицы тут же снова начинают, едва эта штука прогрохочет, за своё. И от земли горячие волны вверх. Ну а я стою, своё дело делаю, а не пригибаюсь. Хотя иногда на артобстрел похоже, когда ещё издалека. Но это не он. Это наши.
Совсем над селом они, конечно, не летают, скот жалко, а над полями чего не летать. Вон она опять, горбатая, нос вниз, хвост врастопырку, крыльев и вовсе нет! И позови меня кто хоть с дороги, хоть от дома, хоть от колодца – я с чистой совестью не услышу.
Опять же, если я кому-то действительно нужен, всерьёз – взойдут сами поближе.
Вот, как тогда было, когда Нёсё с Артемидой поссорились. Прибежала целая толпа: дети, зявки, позвали меня, беда совсем, говорят.
Я спустился. Не быстро, конечно, надеялся, оно само закончится, пока дохромаю, но нет.
Стоят, кричат, Клавдея Лиханова руки в боки уткнула, Мартемьяна с ухватом, за Нёсё стоят Сёмё с Хёсё, жужжат взволнованно, а на Артемиду тётя Хая наскакивает.
– Я тебе, – говорит, – покажу, кого здесь так нельзя называть!
– А я тебя и не называла! Разве ж я называла тебя, что ты такое говоришь!
– А почто на меня показывала?
Нёсё сразу ко мне. Казалось бы, ну обычное дело, малышня в футбол играла, разбили у неё макитру. Научилась на свою голову посуду на плетне сушить, вот, пожалуйста. Винит Стильку Артемидиного, тот отпирается.
Пошёл я от баб к малышне. Стилиан макитру, говорит, не бил. Кто бил – того вообще не заметили, играли, вдруг слышат: Нёсё шумит. Ну как, в команде он старший, он ли бил, не он – ему отвечать. Обычное дело: иди пару грядок выполи, воды накачай, мало ли, опять же всей командой можно, неужто первый раз.
Не, говорит, он бы пошёл, да мать его хотела домой забрать, у ней тоже что-то работы много, а Нёсё отпускать отказалась, вот они и заругались. И ругаются стоят, он бы уже сам пять раз всё сделал, а они орут.
Я поворачиваюсь к матерям, а там уже затихло. Стоит Станислава Яновна. Так-то она женщина нерослая, Нёсё, считай, по пояс. Но если человек – директор школы, то тишину наводить умеет. В рабочий день на ней был бы пиджак с орденскими планками, а так – в домашнем. Волос белый у Станиславы с юности, а что седой весь, это не всякий сразу поймёт.
И она тихо-тихо так говорит:
– Нёсё, кто научил тебя этим словам?
Нёсё затопталась и отвечает, что её запутали вконец, что Артемиду звать жидовской мордой нельзя, потому что к ней не относится, а Хаю – тоже нельзя, но потому, что относится, и кого она обидела и почему, она уже сама не понимает, а макитра-то разбита, а у неё той посуды тоже не полный дом.
– Нёсё, неважно, кому ты это сказала. Важно, кто тебя научил эти слова сказать.
Тётки молчат, малышня молчит, Сёмё что-то бормочет про себя.
– Скажи, Нёсё, – тихо говорит Станислава Яновна, – если ты своих детей со старым снарядом, канистрой бензина и спичками поймаешь – ты будешь спрашивать, что они хотели поджечь? Или узнавать будешь, кто дал им бензин и взрывчатку?
Нёсё аж вся ощетинилась.
– Конечно, – отвечает, – спрошу, кто дал. Ой, найду, кто дал!
– Вот ты сейчас тот ребёнок с канистрой, – говорит Станислава Яновна, – а как жжётся от этих слов, ты вон у дороги на Виноградово посмотри, где братская могила. Кто. Научил. Тебя. Этим. Словам?
И все молчат. А я думаю о Станиславиных четырёх похоронках, что у ней прямо над столом, под стеклом, она ест дома вечером одна, а с ними разговаривает. Ничего другого у ней ни от мужа, ни от сыновей нет. Старый дом-то сгорел, когда румыны отступали, а у самой ни единой карточки не осталось после ареста, её ж должны расстрелять были, чуточку не успели.
– Это Клавдея говорила, – говорит тут Сёмё, – Станислава-праматерь, прости нас, мы не знали, что это плохие слова.
– Вас не осуждаю на первый раз, девочки, – говорит директор школы, – а ты, Клава, пойдём-ка поговорим.
Увела она Клавдею, а бабы стоят и всё ещё боятся. Что там, я сам стою сзади и дышу тихонько, через раз. Артемида вздохнула и говорит:
– Ты, Нёсё, как захочешь на меня наругаться, ругайся жабой длинноносой, и солёной задницей ругайся, а пиндоской не ругайся. А на Хаю ругайся крысой, скотиной безрогой ругайся, а жидовкой никогда не ругайся, нельзя. А я тебя тараканкой ругать не буду.
– Тараканкой обидно! – говорит Сёмё.
– Ну вот потому и нельзя. Смотрите, а то в следующий раз Станислава Яновна не Клавдею, а вас кого поведёт воспитывать.
– А макитра-то? – вдруг всполошилась Хёсё.
– Ну, пришли зявок, отдам другой горшок, – говорит Артемида, – спасу нет с этими детьми, не давай им в мяч гонять сразу за забором своим!
– Да я ж не видела. Я в дому была!
Ну, это уже они мирно, считай, разговаривают, все и разошлись.
Ребятишки с зявками убежали куда подальше и, смотри, уже
