Владимир Михайлов - Сторож брату моему
В вестибюле Питек едва не столкнулся со стражником, прискакавшим с вестью о стычке. Стражник только что вышел из коридора.
Взгляды их встретились, и Питек понял, что его узнали.
Стражнику и в самом деле трудно было забыть дикий взгляд продолговатых зеленых глаз, глаз охотника и кочевника. Во время схватки они уже смотрели друг на друга.
Питек поклонился чиновнику и поспешно зашагал к выходу.
Затворяя за собой дверь, он увидел, как стражник указывает в его сторону рукой и как меняется выражение лица чиновника.
Питек выбежал на крыльцо. Георгий с той стороны площади махнул ему.
Питек кивнул и побежал вдоль фасада.
Георгий поспешно пошел в ту же сторону.
Он был спокоен. Он заранее чувствовал, когда придется биться и когда дело кончится миром. Сейчас ощущения боя не было.
И в самом деле, никто не погнался за Питеком. Может быть, чиновник не поверил стражнику. А может быть, просто некому было броситься в погоню. В вестибюле не было стражи, да она и не была здесь нужна.
За углом Георгий нагнал Питека, и они не торопясь пошли по городу в том направлении, где в диком парке был оставлен катер с девушкой у экрана тривизора.
Город продолжал неспешно жить. Шли люди, ехали экипажи. Навстречу разведчикам попалось несколько тяжелых возов. Каждый тянула пара сильных тяжеловесов. Колеса тяжело рокотали.
– Тяжелый груз, – заметил Георгий.
– Да. Но малый по объему.
– Железо.
– Пожалуй. Не слишком ли много сопровождающих?
Они проводили телеги взглядом.
– Что это может быть за железо?
Они переглянулись и одновременно кивнули.
И Георгий ощутил, что бой недалек.
– Ну, что ты успел? Видел Хранителя?
– Представь – да.
– Ого!
– И еще кое-что. В доме электричество и электроника.
Они остановились.
– Вот оно как… А я удивился, что здание напротив облицовано пластиком.
– Тоже интересно.
– Электричество… А силовая установка?
– Никаких следов.
– Она в здании или ток подводится по кабелю? Воздушной линии я не заметил.
Помедлив, они двинулись в путь, чтобы обойти весь квартал. Линии не оказалось.
– Значит, не простой городок…
– Что еще ты увидел?
– Я сообразил примерно, где помещается хотя бы один из Хранителей.
– Идем к катеру. Начинаю сомневаться, что мы найдем его там.
– Ты лети к нашим. А я останусь. Послежу за Хранителями. Может быть, узнаю что-нибудь о Шувалове. Если каждый прохожий может увидеть Хранителя, неужели Шувалов не добьется встречи с ним? Я буду ждать тебя ровно через сутки – местные – на месте посадки.
* * *Уве-Йорген стоял, подбоченившись. Автомат висел на его груди. Честный, добрый автомат.
– На месте! Раз, два, три!.. Вперед – марш!
«Музыка! – подумал он, прислушиваясь к глухому топоту. – Что все симфонии! Вот – музыка!»
– Взвод – стой! Раз, два!
Бетховен!
– Слева по одному, перебежками, вперед – марш!
Он полюбовался. Да дайте ему последних ублюдков – он и из них через неделю сделает… рыцарей, усмехнулся он краешком рта.
– Как держишь автомат, ты! Как же ты сейчас станешь из него стрелять? Что это тебе – дубина?
«Нет, – подумал он, – люди и на этой планете останутся людьми. И стоит дать им в руки настоящее оружие, как они…»
Как это говорилось у врагов: Господь создал одних людей сильными, других – слабыми. Но мистер Кольт изобрел свой сорок пятый калибр и тем уравнял возможности…
– Внимание! По пехоте… В пояс… Длинными очередями.
Защелкали затворы. Пока что впустую. Пока.
* * *Спешившись, Никодим привязывал лошадь к коновязи. Входил. Говорил: «Доброго здоровья». Просил напиться. Ему давали. Если был голоден – кормили. Расспрашивали о новостях. Он тоже расспрашивал. Отвечал – по возможности. Ему было привычно и легко. Вот бы и всю жизнь так. Люди были простые, добрые, работящие. Хорошие. На девушек он старался не глядеть. Все же обет был дан. Конечно, обет этот во все времена нет-нет да и нарушался: человек слаб и грешен. Но не настолько, чтобы уж и чести не знать. Да и отпустить грехи тут не мог никто.
Потом, переночевав в доме или на сеновале, ехал дальше. Прямая дорога пролегала меж широких полей. Коренастые волы – их предков тоже, видно, привезли с Земли – парами, а то и четверкой тянули тяжелые плуги. Отваливались темно-коричневые пласты. Птицы выклевывали червей. Здесь снимали в год по два урожая. Тепло и земля хорошая. Все перло в рост прямо бегом.
Иеромонах ехал и вздыхал: пора дождю. Но и дождь пошел, как по заказу.
В одном месте он не выдержал и сказал:
– Дай я.
Не удивились и перечить не стали. Хочешь – паши.
Полдня проходил за плугом. Устал. Думал потом: тренировка – тренировкой, а пахать – это тебе не тренировка. Это труд основной… И взмолился вдруг:
– Господи, когда призовешь, дай хоть на том свете попахать вволю!
И снова велись разговоры.
– Земля-то чья?
Не понимали: как – чья? Земля есть земля. Сама своя.
– А так, чтобы – твоя, моя – у вас нет?
– Почему же: есть. Вот одежда – моя. Ношу ее.
– А хлеб вырастет – чей будет?
– Есть все будут. Значит – ничей. Людской.
– Ага… – вздыхал Иеромонах. – Насчет Бога у вас плохо. Понятия Бога нету.
– Это, может быть, в городе. Там люди не так живут. Не просто.
– Эх… – вздыхал Иеромонах. – А солнышко вас как – не беспокоит?
– Не муха, чтобы беспокоить. И погода славная. Все растет…
– Так ведь это – пока оно спокойно. А вдруг?
– Что вдруг?
– Да говорят…
– Это в городе, надо думать, говорят, – улыбались. – Мы на солнце глядим, как полагается. У нас все основательно, нам слухи ни к чему.
И верно: земля – основательно. Солнце – тоже. Ах, солнце ты, солнышко, нет на тебя управы…
А то бы взял и остался здесь. Не его это дело – летать. Тут жизнь легкая, земля – мирская, все – мирское. Живут миром. И вечерами, бывает, действа разыгрывают. Не божественные. Ближе. Но интересно. Сами разыгрывают, или приезжают другие. Специальные дома для этого. Тривизоров, правда, нет. И не надо.
Избы ладные, удобные. Чисто.
– Скотину не держите, что ли?
– Скотина на лугах.
Мясо, однако, ели каждый день. Не все: многие мяса не признавали.
Бога не знают – это вот плохо. Но, значит, так Богу угодно.
– Ну, будьте здоровы.
– Живи в красоте!
Ехал дальше. И трудно думал.
Не уйдут отсюда. Не поверят. Да и легкое ли дело – от такой земли, от легкой жизни, ровной, трудовой – и вдруг бросай поля, дома, скот, набивайся в железный сарай, лети куда-то через черную пустоту… Лети от такой красоты, которая не просто сама по себе, а с людьми. Сама по себе – значит, красота есть, а ее не замечают люди, и жить им от нее не легче. Тут красота с людьми: они ее видят, хранят, друг другу ее желают.
Не потому ли так спокойны они, уверены, добры? Понимают, видно: раз в мире красота, значит, мир этот правильный.
Не того ли когда-то хотелось и самому Никодиму? На Земле тогда не обрел. Далеко пришлось залететь, чтобы встретить.
С ними бы он хорошо жил. Работал бы, как все. И с легкой душой желал бы всем: живите в красоте! И никуда бы отсюда не ушел.
Вот и они, вернее всего, останутся.
Силой не заставишь уйти: народ основательный. Твердый.
Если только такой указ выйдет? Да выйдет ли?
Поднять бы проповедью, закрутить, завертеть… Но, проповедуя, самому веровать надо, а ты еще сам до конца не уверовал. Думаешь: ученые, конечно, умудрены, да ведь и на старуху бывает проруха…
– Доброго здоровья!
– Вам того же.
Ужинали.
– Вот проезжал, заметил неподалеку: наискось поля идет полоса непаханая. Все кругом засеяно, а эта – пустая. И на дорогу непохоже. Что так?
Пожимали плечами.
– Не пашем. Никогда не пахали.
– Отчего же?
– Нельзя.
– Да почему?
Этого не знали. Но полосу эту никогда не пахали, ни при отцах, ни при дедах, да и теперь каждый год напоминают – не трогать! Если на ней проклюнется деревце – срубать. Трава пускай растет. Но скотину и близко не подпускать.
– И далеко она идет? Конца-то не видно.
– Говорят, до самой столицы.
– А в обратную сторону?
– Так и идет. Все прямо. Потом вроде уходит в лес.
– На диво прямая полоса.
– Уж это верно.
– Ехать по ней, значит, нельзя?
– Никак нельзя.
– Ну, спасибо за угощение. Живите в красоте.
– В красоте живите…
Выходил. Седлал лошадь – отдохнувшую, поевшую, напоенную.
– А сам ты откуда – от Уровня?
– Путник я. Вот езжу, гляжу – как живете. Поручение такое.
– Хорошо живем.
Тут бы сказать – слава Богу. Не говорили.
Кланялся, садился в седло. И снова пускался в путь.
Глава четырнадцатая
Я сделал несколько кругов и не увидел внизу ничего такого, что говорило бы о людских поселениях. Опыта воздушной разведки мне явно недоставало. Много лет назад я, пятнадцатилетний, стоял перед начальником училища штурманов бомбардировочной авиации; шла война, и за девять, помнится, месяцев из парня делали штурмана, способного вывести машину на цель, – но даже в то время начальник не решился зачислить мальчишку, которому не хватало, самое малое, двух лет. Начальник штаба училища, майор, пожилой, тощий, с лицом в крупных морщинах, посмотрел на меня и сказал: «Ничего, если человеку суждено летать, он будет летать». И меня выпроводили. Летать я потом научился, прыгать тоже, но сейчас это мне никак не помогало, тем более что наблюдать приходилось с большой высоты, чтобы не действовать на нервы здешним обитателям.
