Валерий Гвоздей - Корабль умников
Мы всюду ходили вдвоем, я и мой одноклассник, а ныне еще и напарник, вахтенный бортинженер Дионис Грецки.
В гостинице мы взяли номер на двоих, подешевле. И почти не вылезали из него, пялясь в экран. Поскольку этот чертов Грамм был у нас в печенках.
На исходе шестых суток два старых космических волка – затосковали.
– В основе любой традиции лежит предрассудок, – изрек вахтенный бортинженер, занимавший в пространстве горизонтальное положение.
Более часа он пребывал в состоянии мрачной задумчивости. Сказанное, видимо, являлось конечным продуктом его размышлений.
– И, как правило, очень вредный предрассудок, – отозвался я, также занимая в пространстве горизонтальное положение.
Я догадывался, что имеет в виду мой напарник. Но я понятия не имел, насколько решительно он настроен.
Лишь когда я увидел в его руках тонкую металлическую трубку, изогнутую змеей, до меня дошло окончательно: мой товарищ готов бросить вызов местным предрассудкам.
В его глазах горел огонь.
Мы встретились с ним взглядами.
И поняли друг друга без слов.
Этот миг решил нашу судьбу.
Н–да…
Предоставив бортинженеру с увлечением решать технические проблемы, я устремился на улицу, чтобы купить в магазинах сырье. Действовать приходилось крайне осторожно. Поскольку на Грамме даже слова «я пьян от любви» считались крамолой.
Не стану описывать то нетерпение, с которым я и мой напарник ходили вокруг аппарата. И как принюхивались. Как глотали слюну. Как дрожали руки Диониса, когда он наливал по первой.
Вряд ли это был самый лучший напиток в моей жизни, однако мне он показался лучшим. Вахтенному бортинженеру – тоже.
Нагрузились мы с ним быстро и основательно. Внутри стало тепло, уютно.
Я включил музыку на полную громкость.
Все немного покачивалось.
Как давно же мы не испытывали этого райского состояния!
Блаженство мягко вошло в наши сердца. А вслед за ним – благодушие.
В этот момент я остро почувствовал, до чего же славный парень Ди Грецки и до чего же я его уважаю.
Мне захотелось выяснить, а уважает ли он меня. Было бы очень приятно узнать, что наше уважение – взаимно.
Я открыл рот, чтобы задать напарнику сакраментальный вопрос, но тут в нашу дверь постучали.
– Кто бы это мог быть? – пробормотал я, вылезая из кресла.
– Может, ребята? – предположил Ди. – У них ведь нюх на выпивку – сам знаешь.
И он оказался прав.
Едва не сбив меня с ног, в номер, горя нетерпением, ввалились трое из экипажа нашего грузовика.
В комнате стоял запах винокуренного завода. Он подействовал на гостей вдохновляющим образом. С этой минуты еще трое борцов с предрассудками деятельно включались в работу. И очень скоро они шли голова к голове с нами.
Заплыв разворачивался.
Это была настоящая мужская вечеринка, в которой цель – ничто, движение – все.
И радостные лица друзей, таких уважаемых, слились для меня скоро в сплошной хоровод. А потом я увидел карусель. Шум стоял невообразимый. Говорили все сразу и – не жалея глоток.
Я прилег на кровать. Мне показалось, что я лечу то ли на русских горках, то ли – на американских. Встряхнув головой, я обнаружил себя в исходной позиции. Но что–то изменилось. Да, изменилось. Если раньше только пол игриво покачивался под ногами, то теперь и моя кровать решила проявить норов, попытавшись выскочить из–под меня.
Я натянул поводья и строго прикрикнул на нее.
То же проделал со своей кроватью бортинженер, для чего, из чувства солидарности, прилег на нее.
– Вот–вот! – поддержал нас вахтенный штурман. – Потакать им нельзя!
Он встал с кресла и шагнул ко мне, желая развить эту мысль более широко. Однако свалился по дороге. И остался лежать на полу, разнообразя нашу беседу могущими всхрапами. Его кресло – ожило и принялось скакать по комнате, словно желая помять копытами своего недавнего седока.
Всем это показалось недопустимой вольностью.
– Но–но! – грозно воскликнул мой напарник и погрозил креслу пальцем.
Приструнить расшалившееся кресло ему не удалось.
Зараза анархии начала стремительно распространяться на другие предметы обстановки.
Вдруг отделился от стены и запрыгал стол.
Зазвенела, разбиваясь, слетевшая посуда.
Открылись, захлопали дверцы шкафа. Со стены упала огромная репродукция невнятного содержания.
Закачалась под потолком люстра.
И даже стулья под двумя нашими гостями явно желали присоединиться к безобразию.
Мне показалось, что здание гостиницы тоже слегка подпрыгивает.
– Землетрясение? – хохотнул бортинженер.
Я попытался сфокусировать взгляд на противоположной стене. За этим занятием меня и застали дюжие ребята в полицейской форме. Однако принять участие в нашем веселье они отказались категорически.
И все способы экстренного протрезвления, известные человечеству, самым жестоким и гнусным образом были применены к передовому отряду борцов с предрассудками. Ничего гаже мне испытывать не доводилось.
Н–да.
Ну а потом… Одиночная камера следственного изолятора. Допросы. Очные ставки. Ярость капитана…
Только во время суда мы узнали, почему на этой планете царит сухой закон.
Грамм очень слаб на выпивку. Стоит кому–то приложиться к рюмочке – и поле Грамма вступает в резонанс с мозгами счастливчика. Грамм, окосев, начинает выкидывать коленца. Все это как–то связано с грамминием.
Я не запомнил, какие разрушения вызвала наша вечеринка. Но слова о том, что Грамм в поддатом состоянии может вообще сойти с орбиты, произвели на меня впечатление.
Трудно поверить в такое. Но во время процесса выступали разные ученые консультанты, чертили схемы, графики, приводили статистику…
Я сказал, что не нарушил бы главный закон Грамма, если бы знал суть. Почему истинные причины сухого закона держат в тайне?
– Это – закрытая информация, – ответил судья, трезвенник в двенадцатом поколении.
Секреты. Вечные секреты.
Местное руководство опасалось, что кто–нибудь использует алкогольный фактор, чтобы дестабилизировать планету и прибрать к рукам залежи грамминия.
Судья в напутственном слове нам сказал, что теперь у нас достаточно времени для раскаяния.
Да уж.
Я попросил не сажать меня в одну камеру с бортинженером. Срок–то у нас пожизненный, все так. Но если мы будем вместе, один из нас этот срок может не досидеть.
А казалось бы…»
Ники улыбнулся и кивнул Мэй, поблагодарив ее за экскурс в сознание беглеца.
Его предположение о летном прошлом Ахиллеса оказалось правильным. А его преступление – в самом деле не таким уж страшным.
Лу вызвался проводить гостя в каюту и помочь устроиться, подобрать ему одежду.
Ники не возражал. Ковак будет под надежным присмотром.
Едва они ушли, Чолич подсел ко второму пилоту:
– Ну, что показало вскрытие?
– История странная, конечно. Однако все достаточно безобидно. Он сидел за пьянку. Даже – без мордобоя. Имя, кажется, настоящее.
– Ты серьезно?..
– Мэй – не ошибается. Ну, видишь, как это полезно для дела? «Власть над людьми… Негодник…» Зря ты меня так.
– Смотря кто пользуется властью. И для общего дела, или только для себя. Может, нам выбросить челнок за борт? Я побывал в нем, ничего страшного не увидел. Но все–таки – чужая собственность. Мало у нас проблем?
– Давай лучше не будем суетиться. Меня гораздо больше волнует другое. Почему Ионов знал все о нас? И как исправить ситуацию?
Старик вздохнул, собрал на лбу морщины:
– Я осмотрю весь корабль. На предмет «жучков». Но даже если они есть – как передается информация?
– Эту проблему нужно решить до появления в Солнечной системе.
– Согласен. Трезвонить о своих планах – ни к чему.
Глава четырнадцатая. ПСИХОТЕРАПИЯ
Утром в каюту второго пилота вошла Мэй.
Ники был в ванной, брился. Мэй увидела его голую спину.
– Привет. – Он на мгновение обернулся, показав ей лицо, покрытое мыльной пеной.
Мэй улыбнулась:
– Ты консервативен. Даже бреешься по старинке.
– Мужчина должен оставаться мужчиной.
– Оставайся мужчиной, я не против, Ники. – Девушка села на диван. – Нам нужно поговорить. О серьезных вещах.
– Это не помешает бритью?
Мэй не ответила.
В раковине шумела вода. Ники скреб щетину:
– Что же ты? Скоро гипер. Надо поторапливаться.
– Ники… Я давно обнаружила, что в твоем сознании есть какая–то запретная зона. Это словно заповедный остров… И ты избегаешь туда заглядывать. Там скрыты воспоминания, которых ты боишься… Несколько часов назад я поняла, что за ними прячется еще что–то. Ионов коснулся внешней границы. Ты надеялся, что кто–то из твоих армейских товарищей уцелел. Ионов лишил тебя надежды. И ты испытал шок. Но я почувствовала, что это лишь оболочка. Внутри – совсем другое. Сердцевина – глубоко внутри, она окуклилась.
