Александр Соболь - Оракул вселенной
– Вы хотите уйти?
– Не знаю. Нет, наверное. К сестре я уже все равно не полечу. Настроение бесповоротно взлохмачено, как говорил поэт… так что, если вы не против, могу составить компанию. В качестве гида, например.
– Буду очень рад, – искренне сказал Зоров. И подумал, что хорошо хоть внешне он может держаться естественно. Странное внутреннее напряжение, от которого деревенел затылок и противно пересыхало во рту, не покидало его. Хотя вроде бы все и выяснилось.
– Где вы собирались развлекаться? – спросила Джоанна, искоса взглянув на Зорова.
– Планы дилетанта не стоят и ломаного гроша, – сказал Зоров. – Я полностью полагаюсь на ваш вкус.
– Гм… На вкус и цвет, как известно, товарищей нет… – Джоанна на секунду призадумалась, затем решительно качнула головой: – Так тому и быть. Идемте!
Они покинули террасу и по неярко освещенной галерее направились в глубь станции. На одном из перекрестков Джоанна ступила на самодвижущуюся дорожку и жестом предложила Зорову последовать ее примеру.
– Куда мы направляемся и что будет первым номером нашей программы? – осведомился Зоров.
– Это сюрприз, – улыбнулась Джоанна. – Хочу только уточнить: насколько я знаю, психотронные воздействия людей вашей профессии не интересуют, так?
– Совершенно верно. – Зоров вдруг вспомнил один забавный эпизод и невольно усмехнулся. И ответил на вопросительный взгляд Джоанны: – Однажды один мой коллега по имени Морис после знаменитого штурма Огненного Плато на Андалуре посетил "Гею-13" и от большого ума поперся на какую-то там гипнореаль, не удосужившись узнать даже ее название. Я могу только представить его состояние, когда очутился он на Огненном Плато, зажатый между двумя холмиками; с вершин которых в небо с ужасающим грохотом лупили фиолетовые молнии, а в шлемофоне хриплым сорванным голосом орал команды Иштван Пек по прозвищу Сенбернар… Объяснялось все просто – реаль была смонтирована из психобиограмм десантников, штурмовавших Плато. Морис же, естественно, этого не знал и, решив, что у него "рубка поехала", так заорал, что сбежался весь персонал. Недели две после этого вся База с хохоту покатывалась, а уж подкалывали Мориса еще, наверное, с год.
– Я слышала об этом случае. – Голос Джоанны дрогнул, но отнюдь не от смеха. Зоров взглянул на нее, и его поразила перемена, произошедшая в ее лице. Удивление, боль, обида плескались в огромных глазах… – Я не понимаю, Александр, не понимаю, как вы можете веселиться?! Когда гибнут ваши друзья и когда любой вылет для любого из вас может стать последним?! Объясните мне это?
Зоров непроизвольно коснулся руки Джоанны.
– Успокойтесь, пожалуйста. А объяснение очень простое, даже банальное. База, полная тоски и траурных рож, была бы хуже любого ада. С такими настроениями лучшие из лучших мерли бы, как мухи, в самых простых ситуациях. Вот вам доказательство "от противного", как говорят математики. Теперь чуть по-другому. Там мы все равны. Никто не знает, чей черед идти на рандеву с костлявой. Ни у кого нет преимуществ, ни у кого нет "блата". Там это не проходит. Поэтому мы в равной степени имеем право на все. В том числе и на веселье. Скажу больше – более всего на веселье. Это не парадокс. Мы обычные люди – но мы и не совсем обычные люди. Профессия накладывает отпечаток. Мы ощущаем это – и не хотим этого. И тогда остается только юмор и смех. Это то, что позволяет нам остаться людьми и не выродиться в касту неких суперменов. У нас очень сложное отношение к собственной профессии. Мы и любим ее, и ненавидим, и гордимся… конечно, каждый из нас ощущает определенную элитарность своего положения. Тут и баснословные премиальные, и восхищенные взгляды юношей и девушек, и многое другое. На отдыхе некоторые из нас любят порой изобразить этаких сорвиголов, которым сам черт не брат… есть такой грех. Но никто и никогда не переступил и не переступит определенной черты… Знаете, чего мы боимся больше всего? Не смерти, нет – отчуждения. Поэтому и ведем себя на людях не всегда… адекватно, чтобы не дай Бог не показать собственной ущербности. Вы удивлены? Разве бывают ущербные супермены? Увы, они есть. Я открою вам тайну: уже через несколько лет работы в Десанте утрачивается способность к ощущению и восприятию нормальных для обычного человека психоэмоциональных полутонов. Только – надрыв, только – предельный накал эмоций, только – полное напряжение всех сил. Человеку, который долго смотрел на солнце, не доступно богатство цветовой гаммы. Исключения? Бывают, как и из любого правила… Очень редко. В общении с обычными людьми десантник либо надевает маску и играет какую-либо роль, а попросту говоря, валяет дурака, либо, говоря образно, застегивается на все "молнии" и пуговицы, держа себя в броне постоянного самоконтроля. Потому-то и не любим мы долго находиться в нормальном обществе, предпочитая или одиночество, или тесный мирок Базы, где с нас слетает вся шелуха и мы становимся самими собой, и тогда мы хохочем по поводу и без, подначиваем друг друга, режемся в разные дурацкие игры и глушим контрабандный спирт, никогда, впрочем, не забывая пролить несколько капель на стол – за них, ушедших. Только делаем мы это молча, потому что даже там, среди своих, эта тема – табу. И скорбь свою никогда не показываем, глубоко-глубоко в себе храним, наглухо закрываем, от себя в первую очередь. Своеобразный защитный рефлекс, очень полезный. Ситуация – сегодня он, а завтра, вполне вероятно, ты – диктует свои правила. Не новая ситуация, кстати. Количеством войн дьявол человечество не обидел, а на войне как на войне… сплошь и рядом подобная ситуация получается. И колокол твоей души, звоня по погибшим, звонит и по тебе… Это гениально Хемингуэй подметил. А собственные поминки – препаршивая штука, от них прямиком к настоящим. Поэтому, чтобы работать и выживать, чтобы уходить и возвращаться, заставляешь себя забывать… хотя бы на какое-то время. Навсегда не получается, да это и хорошо, пожалуй, что не получается. Вот так, Джоанна. Наговорил я много разного, а вот сумел ли объяснить толком, не знаю.
– Я догадывалась… о многом. Хотела услышать подтверждение, так сказать, из первых уст. Видите ли, Энрико очень мало говорил о своей работе и своих… проблемах, так что мне приходилось много додумывать самой. Спасибо вам, что подняли завесу… столь ревниво оберегаемую. Даже не знаю, почему вы именно мне все это рассказали.
– Вы первая приоткрыли свою душу. Мне захотелось сделать для вас что-то подобное. К тому же, уверен, вы имеете на это право.
– Еще раз спасибо. Я хоть и о многом догадывалась, но кое-что из рассказанного вами оказалось… весьма неожиданным. Но есть вещи, которые я по-прежнему не понимаю. И главная из них: ради чего гибнут люди – и какие люди! Неужели есть цели, оправдывающие человеческую смерть? Или у нас по-прежнему цели оправдывают средства? И щепки летят, коль лес рубят?
– Вы задали исключительно трудные вопросы. Я не готов пока ответить на них в полном объеме. Но кое-что скажу. Возможно, на генетическом уровне в человеке заложено неистребимое стремление к движению вперед – в широком смысле. И никакие опасности – даже смертельные – не могут остановить его на этом пути. Зачем первые мореплаватели на неуклюжих плотах и утлых суденышках пускались в путь от родных берегов, не зная, что ждет их за чертой горизонта, и не имея представления о громадности Мирового океана? Зачем уже на более совершенных кораблях, но так же беспомощных против ураганов и других бедствий, моряки средневековья устремлялись на поиски неведомых земель и в кругосветные путешествия? Почему так манил человека в конце концов покоренный воздушный океан? Почему человек достиг полюсов, дна морских впадин и вершин казавшихся неприступными горных исполинов? Почему, наконец, шагнул к звездам? Это риторические вопросы, Джоанна, но согласитесь, что в них много общего с вопросами, которые волнуют вас.
– Много, да не все, – упрямо тряхнула головой Джоанна. – А даже если и все – вас что, полностью устраивает положение вещей? В частности, то, что касается гибели людей?
– Гибель людей не может устраивать никого и ни при каких обстоятельствах. Но это – восприятие смерти, причем субъективное. А объективно смерть происходит, как к этому ни относиться. Рано или поздно умирает любой человек, и это правило без исключений.
– Это схоластика. Я говорю о гибели преждевременной и преднамеренной.
– Ну, во-первых, смерть преднамеренная есть преступление. Что касается преждевременной смерти, то главное здесь – принципы добровольности, свободы выбора и здравого смысла. Сможете ли вы упрекнуть врача, привившего себе смертельный вирус, дабы отыскать лекарство и спасти сотни и тысячи людей?
– Смогу, если ситуация оставляет другие возможности. При современном уровне медицины подобная фантазия врачу даже в голову не придет. Можно поискать альтернативу и десантным исследованиям планет.
