Джеймс Блиш - Рассказы

— Может ему следует работать на другую страну.

— Не может ли мамочка лестница космолет нормально подумать, пока, до встречи, две ветреные папочка бутылки секунды…

— Нансима макамба йонсо какосилиса.

— У звезд нет острых лучей. Они круглые, как шарики.

Звук вновь отключился. Валкол раздраженно сказал: — Не может быть, чтобы он сопротивлялся. Ты просто что-то делаешь не так, вот и все.

Хотя вывод, сделанный Валколом, не соответствовал действительности, он явно показался Подстрекателю бесспорным. Последовала довольно долгая тишина, лишь иногда нарушаемая негромким гудением и звяканьем.

Лежа в ожидании, Саймон вдруг почувствовал постепенное облегчение в мочке левого уха, как будто слабенькое, но противоестественное давление, с которым он давно свыкся, начало уменьшаться — в точности, как будто прорвалась киста.

Это был конец. Теперь у него оставалось лишь пятнадцать минут, в течение которых топоскоп еще будет извергать белиберду — становящуюся все более связной — а уже через час перестроится и его физический облик, что уже не будет иметь ни малейшего значения.

Настало время воспользоваться последней возможностью — сейчас, прежде чем зонд проникнет сквозь кору мозга и лишит его возможности управлять своей речью сознательно. Он сказал:

— Оставь, Валкол. Я дам тебе то, что ты хочешь.

— Что? Во имя Гроу, я не собираюсь давать тебе…

— Тебе ничего не нужно мне давать; я ничего не продаю. Ты сам видишь, что эта машина не поможет тебе заполучить материал. И любая другая подобная тоже, могу добавить. Но я пользуюсь возможностью перейти на вашу сторону, по законам Гильдии, что обеспечивает мне безопасность, этого достаточно.

— Нет, — раздался голос Подстрекателя. — Это невероятно — он не испытывает мук и обманул машину; с какой стати он должен сдаваться? К тому же, секрет его сопротивляемости…

— Замолчи, — вмешался Валкол. — Меня так и подмывает спросить, не вомбис ли ты; на этот вопрос машина, без сомнения, сможет ответить. Мистер Де Кюль, я уважаю закон, но вы меня не убедили. Причину, пожалуйста?

— Великая Земля еще не все, — сказал Саймон. — Помнишь Эзра-Цзе? «Последняя измена это последнее искушение… поступить честно из ошибочного побуждения». Я лучше буду честен с тобой, а потом буду долго стараться стать честным по отношению к себе. Но только с тобой, Валкол. Зеленому Экзарху я не продам ничего.

— Понимаю. Чрезвычайно интересная сделка, согласен. Что тебе понадобится?

— Часа три чтобы прийти в себя от последствий сопротивления вашему допросу. Потом я продиктую недостающий материал. В данный момент он совершенно недоступен.

— В это я тоже верю, — с сочувствием согласился Валкол. — Ну, ладно…

— Нет, не ладно, — почти взвопил вомбис. — Эта сделка полное нарушение…

Валкол повернулся и посмотрел на существо так сурово, что оно само замолчало. И вдруг Саймон понял, что Валколу больше не нужны проверки, чтобы сделать вывод, кем является Подстрекатель.

— Я и не думал, что ты это поймешь, — сказал Валкол очень мягким голосом. — Это вопрос стиля.

11

Саймона перевели в комфортабельные апартаменты и оставили одного намного больше чем на те три часа, которые он просил. К тому времени перестройка его тела завершилась, хотя требовался по меньшей мере день, чтобы исчезли все остаточные ментальные эффекты воздействия сыворотки. Когда Верховный Предатель наконец явился в апартаменты, он даже не попытался скрыть ни свое изумление, ни свое восхищение.

— Отравитель! Великая Земля по-прежнему мир чудес. Позвольте спросить, что вы сделали со своим, э-э, перенаселенным приятелем?

— Я от него избавился, — сказал Саймон. — У нас предателей хватает и без него. Вот ваш документ; я написал его от руки, но вы можете получить топоскопическое подтверждение, когда вам будет угодно.

— Как только мои техники освоят новое оборудование — мы, конечно, застрелили этого монстра, хотя я не сомневаюсь, что Экзарх будет негодовать.

— Когда вы увидите остальной материал, вы перестанете беспокоиться о том, что думает Экзарх, — сказал Саймон. — Вы увидите, что я привез вам прекрасный союз — хотя Гроу очень колебался, прежде чем предложить его вам.

— Я начал подозревать подобное. Мистер Де Кюль — я полагаю, что вы все еще он, иначе можно сойти с ума — этот акт сдачи был самым элегантным жестом, который мне довелось видеть. Одно это убедило меня, что вы действительно Верховный Предатель Великой Земли и никто иной.

— Разумеется, я им и был, — сказал Саймон. — Но теперь, если вы позволите, я, пожалуй, готов стать кем-нибудь другим.

С учтивостью и тревогой Валкол оставил его. И очень вовремя. У Саймона появился противный привкус во рту, не имевший никакого отношения к мучениям… и, хотя никто лучше него не знал, насколько бессмысленна любая месть, неодолимые воспоминания о Джиллит.

Возможно, подумал он, и впрямь «Справедливость есть любовь» — дело не в стиле, а в духе. Он надеялся, что все эти вопросы исчезнут, когда противоядие полностью подействует, унесутся в прошлое вместе с людьми, которые сделали то, что они сделали, но они не исчезли; они были частью его самого.

Он победил, но видимо, от него теперь уже никогда не будет пользы Великой Земле.

Почему-то это его устраивало. Человеку не нужна преобразующая сыворотка, чтобы помимо своей воли раздвоиться; ему предстояло покаяться еще во многих грехах, и не такая уж долгая жизнь, чтобы успеть это сделать.

А пока, в ожидании, возможно, он сможет научиться играть на саре.

ЗНАК С НЕБЕС

«И корабль с восемью парусами

И пятьюдесятью пушками

Исчез вместе со мной…»

1

Карл Уэйд медленно приходил в сознание, ощущая тупую боль в голове, как после приема снотворного — что, учитывая обстоятельства, не исключалось. Он сразу вспомнил, что был одним из людей, изъявивших желание подняться на борт чужого космического корабля, неподвижно висевшего над Сан-Франциско в течение последнего месяца. «Волонтером-дилетантом», как оскорбительно назвал его один из сотрудников Пентагона. И весьма вероятно, что чужаки накачали его лекарствами, поскольку для них он являлся всего лишь подопытным экземпляром, к тому же, возможно, опасным….

Но что-то в этом предположении не сходилось. Он почему-то не мог сосредоточиться. Насколько он припоминал, он вообще не поднимался на корабль. Вечером перед тем, как его должны были включить в группу добровольцев, он, чтобы отметить приближающуюся мученическую гибель — как он сам любил об этом думать — и несколько приятелей из местного Общества Хоббитов, включая новенькую девушку, поднялись на велосипедах на Телеграф-хилл, намереваясь взглянуть на огромный корабль. Но тот по-прежнему висел без огней, без движения, без каких-либо признаков активности, кроме слабого лунного свечения, как было все время с его первого внезапного появления в небе над Беркли — он реагировал только на ответы на свои собственные радиограммы, только на ответы, и никогда на вопросы — и скоро всем надоел.

А что потом? Отправились они куда-нибудь, чтобы напиться? Удалось ему добраться до постели, и теперь он страдает от очередного похмелья? Или он находится в камере за уличную драку?

Ни одно из этих предположений не вызвало отголосков в его памяти, не считая старых; а настойчивое подозрение, что он все-таки находится на космическом корабле, пугало его, не давая открыть глаза. Надо же было настолько сбрендить, чтобы записаться в добровольцы, подумал он, и уж совсем чокнулись эти пентагоновцы, выбрав его из всех остальных, помешанных на космосе и летающих тарелках.

Легкий звон, приглушенный, металлический, привлек его внимание. Он не мог определить его природу, но почему-то возникла мысль о хирургии. Это соответствовало стоявшей вокруг тишине, чистому прохладному воздуху и несмятой, тоже, без сомнения, чистой койке, на которой он, судя по всему, лежал. Он находился не в тюрьме, и не на хате у кого-то из своих знакомых. С другой стороны, он не чувствовал себя достаточно больным, чтобы оказаться в больничной палате, просто слегка одуревшим. Изолятор в колледже? Нет, чушь, его выгнали из колледжа в прошлом году.

Короче, он должен находиться на корабле, просто потому, что сегодня должен быть день после вчерашнего. От этой мысли глаза его закрылись еще плотнее. Через мгновение дальнейшие размышления были прерваны незнакомым женским голосом, одновременно приятно сексуальным и неприятно хладнокровным, но явно человеческим. Голос произнес: