Злая, злая планета - Николай Алексеевич Гусев
За время путешествия на танке мы все успели неплохо приодеться, и теперь выделялись из общей толпы более менее приличным видом. Один из сержантов выцепил нас, и кивнув на нашу одежду, спросил, желаем ли мы оставить на хранение какие-то ценные вещи.
– Вы не похожи на бродяг. Зачем вы здесь? А, Таррагона! Понимаю, понимаю… В лагере у вас отнимут все, даже трусы. – Сказал он. – Не забирают только вещи, имеющие отношение к религии. Крестики, цепочки, иконки. Это считается неприкосновенным для воина. Таррагона – религиозная держава.
– А что сделают с нашими вещами?
– Если вещи более менее приличные, то они пройдут санитаризацию, их запечатают в картонный ящик и отправят до востребования по тому адресу, который вы укажете. Если у вас вши или блохи, если вы давно не мылись и провоняли, то, скорее всего, все это сожгут. Нижнее белье все сжигают без разбора…
– Мы довольно хорошо одеты, – сказал Кирсанов. – И хотели бы сохранить наши вещи, насколько это возможно.
Солдат пристально взглянул на него.
– Я тут подумал… может, вам пригодиться надежное место, где все ваши вещички смогут спокойно вас дождаться, а?
Он широко улыбнулся, оглядев нас.
– Это, разумеется, не бесплатно? – Решил уточнить Кирсанов.
– Ну конечно, нет, – расхохотался солдат. – Я живу в Золотом Городе, и мог бы потесниться немного, освободив местечко для ваших сумок на полгода. Нет, конечно, если вам не надо…
– Я согласен, – перебил его Кирсанов.
– Отлично, – быстро сказал солдат. – Тогда договорились.
Пришлось отдать этому пройдохе всю наличность, что у нас осталась. Он взял с собой комплекты формы и когда мы садились в поезд, то были уже переодеты в убогие шмотки рекрута, в которых смахивали на беглых каторжников. Почему мы поверили тому парню, загадка для нас всех, но факт в том, что ни его, ни наших вещей и денег мы больше в глаза не видели. Впрочем, девать наши шмотки все равно было некуда. Тому, что вещи доходят домой мы верили еще меньше, чем заботливому сержанту.
Военный поезд был получше гражданского. Мимо нашего купе проходил торговец, и я остановил его и купил нам всем разной еды, на последние оставшиеся деньги. Мы наелись до отвала, понимая, что ещё очень не скоро вновь будем сыты.
Оставшаяся часть пути прошла спокойно, даже весело, и тень надвигающегося Харбина не способна была нас омрачить.
Да, следующие четыре месяца нам было не до смеха.
Мало воспоминаний о себе оставил у меня распределительный лагерь Большой Харбин, потому что все, что там со мной происходило, сопровождалось таким стрессом, что единственным способом как-то облегчить жизнь было все забыть.
Помню, что лагерь был похож, скорее, на фашистский концлагерь, чем на армейскую учебку – не хватало только газовых камер, для полного сходства, куда попадали бы нарушители святой дисциплины.
Жили мы в убогих, деревянных бараках, туалеты были просто кошмарными, на улице, ничем не отгороженные ямы, устланные досками. Горячей воды не было, краны тоже были на улице, нормально помыться было нереально, там постоянно теснилась толпа вонючих, грязных людей, все вместе и мужчины и женщины. Кормили нас какой-то баландой, вся подготовка была чём-то вроде исправительных работ, да и форма одежды недалёко ушла от тюремной робы.
Юлю мы встретили уже в лагере. Ранее мы навели справки через Корпус, воспользовавшись последним случаем связаться с ним, и знали, что Толмачева зарегестрирована в Харбине. Она сумела добраться до места. Иначе, какой смысл был и нам ехать туда? Когда она увидела нас, то не поверила своим глазам. И такая искренняя, неподдельная радость зажглась у неё в лице, что мы и сами вдруг ощутили себя окрылёнными.
– Я знала, что ты придёшь, – тихо сказала она, посмотрела мне прямо в глаза и её взор пылал, я даже опустил взгляд, вдруг отчего-то смутившись.
– Да все это знали, – добродушно ухмыльнулся Кирсанов и хряснул меня по спине. – Видела бы ты, как он рванул за тобой, я его еле удержал, чтобы он босиком на улицу не выскочил!
Юля счастливо рассмеялась, да так задорно, что и мы захохотали.
– Чья была идея? – Спросила она.
– Его, конечно, – кивнул на меня Кирсанов.
– Если бы Дима меня не поддержал, ничего бы не вышло, – пробурчал я.
Юля с удивлением посмотрела на него. Дима скорчил какую-то неопределенную гримасу, но в его взгляде тоже скользнула улыбка.
– Я благодарна вам за все, парни, – проникновенно сказала она. – Вы хорошие люди и отличные друзья, и… вы не представляете, что это значит для меня!
– Да куда нам теперь без тебя? – Развел руками Кирсанов. – Мы через столькое прошли, негоже нам расходиться. В этом мире надо держатся вместе.
Юля молча согласилась и с тех пор мы не теряли друг друга из виду. За угол барака, где мы прятались, заглянул сержант и страшно завопил на нас…
Самым жестоким временем были первые две-три недели.
Очевидно, руководство лагеря стремилось в кратчайшие сроки избавится от возможно большего количества народу. Теперь я их отлично понимаю. И ни сколько не виню. Видели бы вы эту оголтелую, абсолютно неуправляемую толпу, которую сержанты, надрывая глотки до хрипоты, пытались построить в первую же вечернюю поверку на плацу. Большинство рекрутов оказывались на поверку совершеннейшими пройдохами и жуликами. Командиры знали положение и применяли против всех этих проходимцев, ищущих легкий хлеб, дьявольские контрмеры. Я знал, что многие едут в Большой Харбин, чтобы перекантоваться кое-как полгода-год, пока не появится ещё какая-нибудь маза или лафа. Но когда я увидел картину в масштабе, меня взяла оторопь. Больше двух тысяч самых отъявленных бездельников, не имеющих никакого представления о строевой дисциплине и субординации и не умеющих ровным счетом ничего, и не владеющих никаким ремеслом, кроме воровства и обмана, были собраны в одной точке на карте. Их ничем нельзя было пронять, им было абсолютно наплевать на все – командование могло бы заниматься тем, что вешало бы по сто человек в сутки, но это не остановило бы толпу всех этих подонков общества, которые тянулись в Золотой Город изо всех щелей, а потом текли широкой рекой в Большой Харбин. Можно было бы перекрыть реку – и, да, Харбин и был чем-то вроде плотины. Но он в то же время и просеивал эту реку грязи. Десять процентов чистого осадка были обеспечены вооруженным силам с каждой партии. Поэтому на первых порах мы терпели такое отношение – стоит ли говорить, что обращались
