Любовь Безбах - Осенняя заваруха
Он вел меня через громадный док, освещенный мощными прожекторами. Мы перешагивали через рельсы. Я смотрела по сторонам, удивлялась внушительному транспортному хозяйству внутри линкора. Поодаль от нас по доку передвигалась целая команда, которая доставит меня в Мильгун. Около шлюпок работали механики, проверяли готовность к вылету. Я подозревала, что шлюпки на флагмане готовы к вылету в любой момент, но в этот раз они повезут важную персону, то есть меня. Шлюпки были в несколько раз больше челнока. А ведь, помнится, челнок поразил и напугал меня своими размерами и жутковатым видом. Власов был еще рядом, я все время ощущала исходящее от его большого тела тепло, но уже остро переживала чувство потери. Власов помог мне зайти в шлюпку через овальный люк, долго усаживал в небольшое жесткое кресло, крутился вокруг меня в тесном пространстве.
— Комфорта здесь мало, — извиняющимся тоном изрек он. — Но путешествие будет недолгим. Конфликт принес вам немало убытков и трагедий, но солнце осталось то же самое. Мои люди собираются к вам в гости в ближайшем будущем вместе с детьми. В первых рядах — Федор Иваненко. Вы знаете, что у него пятеро детей?
Это меня удивило.
— Так что готовьте ваши курорты.
— Наши курорты всегда готовы. Как и ваши шлюпки.
— Разговариваю с президентом государства, но хоть убей, вижу только женщину. Красивую и умную. Не могу отделаться от этого.
Власов нагнулся ко мне, обхватил горячими ладонями мою голову и поцеловал в губы, да так уверенно, как будто имел на это полное право. Я обняла его за крепкие плечи, и поцелуй затянулся. Он опустился на колени, вытащил меня из кресла и жадно прижал к себе. Я прильнула головой к его плечу. В грудь мне сильно билось его сердце. Я ни о чем не могла думать, все мысли вылетели из головы, а ноги и руки куда-то делись. Вместо своего привычного тела я ощущала только тяжелое, жаркое, жесткое тело Власова, будто я в нем растворилась. Его руки тискали меня и тряслись от мужского нетерпения. Мы с трудом оторвались друг от друга. Обоим надо было немного отдышаться.
— Я напишу тебе письмо. Пару строк, — прошептал он.
Шевельнувшийся разум выразил первый протест, но губы его не послушались, шепнули сами:
— Я отвечу.
Мне казалось, будто я вижу его глаза сквозь черные очки, такие же яркие, как во сне. Очки мешали. Мне хотелось не только слышать его голос, полный восхищения и нежности, но и видеть такой же взгляд.
— Какого цвета твои глаза? — спросила я.
— У меня нет глаз, Александра, — ответил он.
Он разжал объятия и поднялся, затем склонился надо мной и поцеловал в лоб — прощальным поцелуем. Я по-детски обняла его за шею. Он взял меня руками за локти.
— Ты и вправду ответишь?
— Да, Матвей. Я буду скучать по тебе.
— Мы будем летать друг к другу в гости, — улыбнулся он. — Если тебя это не смущает, — он коснулся рукой своих очков и добавил:
— Это поправимо, только нужно время. Скоро я избавлюсь от них.
В ответ я несмело дотронулась до его щеки, испытывая давно забытую радость познавания желанного мужчины. Даже мимолетное прикосновение к нему обдавало меня невыносимым жаром. Осень и Онтария будут отлично смотреться в паре — вспомнила я его слова, брошенные противнику. Хорошо, если будет так.
Наше уединение нарушил пилот и четверо охранников, которые стали шумно топтаться и разговаривать рядом с люком.
— Ты где, Василич? — громко, с эхом, крикнул в доке один из мужчин.
Матвей выпрыгнул из шлюпки, перекинулся парой слов с охранником и пошагал через рельсы, не оглядываясь. Пилот привычно плюхнулся на свое место. Я спрятала лицо от охранников. Что он имел в виду, когда сказал, что у него нет глаз? Неужели их нет и в самом деле? Но ведь он отлично видит. Я слышала, будто он способен убить взглядом. Может, метафора? Имя Власова окружено немалым количеством легенд, и этот загадочный человек только что меня целовал. Неужели я все о нем узнаю? Я остерегалась строить планы на будущее, в которых присутствовал бы Власов, и именно этим я сейчас и занималась. Он оставался для меня далеким и незнакомым человеком, хоть и желанным до боли. Я могла оказаться для него нечаянным увлечением, очередной страницей жизни, которую он перевернет и забудет. А я не хотела разочаровываться после долгих надежд и ожиданий, потому что знала, как сложно пережить разочарование убитой любви. В то же время я увидела в нем человека надежного, человека слова. Я вдруг испугалась того, что может меня ожидать. Только теперь я реально осознала, что впереди у меня может быть семейная жизнь, совместные с мужем решения, груда "подписанных" пеленок… Как я буду с ним жить, я же его совсем не знаю?! Меня захлестнул приступ паники. А как быть с любимым делом, с государственной службой? Я забралась слишком высоко, и слезать оттуда мне не хотелось. Какая же я дура, что я там себе уже накрутила?! Неужели я сошла с ума? Шлюпка ожила и тронулась с места. Я покидала "Стремительный", увозя радость любви, тоску разлуки, раздвоение, ожидание и надежду.
МАРИЯ ПОМОРОВА
Ночью я кое-как выкарабкалась из липких, бредовых сновидений. Снился в основном Рыжаков. Он то гонялся за мной, пугая до полусмерти, то я вдруг обнаруживала себя в его объятиях, страх перемешивался с вожделением, я начинала понимать, что вижу сон, но никак не могла из него выбраться, сколько бы ни рвалась и ни кричала во сне. Теперь я лежала с открытыми глазами, боролась с остатками бреда, а заодно пыталась сообразить, где я нахожусь. Сонный провал в памяти заполняться не желал, и я просканировала окружающее пространство. Как же, старый добрый "Стремительный"! Я улыбнулась в полумраке. Я лежала в палате, точнее, висела в свободном падении в гравикойке, деликатно обернутая специальный одеялом. Медтехника у меня в головах констатировала мое пробуждение. Мой "луч" на миг высвечивал работающих и спящих сослуживцев и приятелей. В операционной наш хирург кого-то оперировал… Гиту Рангасами. Над Гитой слабо мерцал невидимый комочек. Я испугалась, рванулась из гравикойки. Боль в груди, приглушенная обезболивающими, обожгла меня до самых пяток, и я упала обратно в плотное воздушное ложе. Мониторы рядом со мной перемигнулись. Прибежала медсестра, включила ночник, закудахтала заботливо. Поправила на мне одеяло, вколола лекарство. Видимо, лекарство было обезболивающим и успокоительным, потому что я вновь провалилась в свои кошмары.
Спустя несколько часов я снова пробудилась. Сразу вспомнила Гиту, просканировала соседние помещения и нашла ее. Тихонько выбралась из койки, потом из одеяла. Голова шла кругом, тело тряслось, палата бешено вертелась и крутилась, в ушах свистело, болела сожженная до костей грудь. Я взялась за стойки воздушного ложа и поднялась на ноги, преодолевая боль, дурноту и непобедимую тряску. Наклонила голову, сгорбилась и двинулась к выходу. С меня слетели клеммы и присоски. "Сейчас явится медсеструха", — подумала я и прибавила шагу. Мне удалось выбраться в коридор, и я побрела вдоль стены, облапав ее обеими руками. Вот и помещение, где находится Гита. Я не сообразила сразу, что это за помещение, настолько дурной была у меня голова. Помещение обдало меня холодом. Я подошла к узкому длинному столу, на котором лежала Гита, укрытая простыней с головой. С холодеющим сердцем я медленно протянула отнявшуюся от страха руку и потащила простыню с ее головы. Смуглое лицо Гиты пожелтело и осунулось. Оно напугало меня заострившимся носом и черными провалами на месте глаз. Индианка средних лет стала старой. Я уже не слышала беготню и быстрый озабоченный разговор в коридоре. Гиты больше нет, нет, нет! Черная тоска сдавила спаленную грудь, неведомый зверь — зверь безвозвратной потери — вцепился когтями в мои внутренности, и я завыла. Тут же дверь распахнулась, на меня набросили покрывало, взяли за плечи и, воющую, вывели в коридор. Тщетно попытались положить на носилки, я сопротивлялась и все выла и выла без слез. Меня укололи — не почувствовала, только обмякла и перестала выть. Рекой потекли слезы. Заботливые руки быстро завели меня в операционную и уложили на стол. Дежурный хирург, уже другой, не тот, который безуспешно оперировал Гиту, сделал мне перевязку. Затем меня на носилках перевезли обратно в палату. Слезы текли сами по себе. Гита первая поддержала меня на "Боевом слоне" и все эти годы она оставалась рядом. Постоянно чему-то меня учила, человеческому, женскому, знала все мои нехитрые секреты. Учила правильно себя вести, красиво одеваться, управляться с длинным тяжелым волосом, объясняла слова и поступки людей, и все как раз в то время, когда люди от меня шарахались. Она так и осталась для меня близким человеком, здесь я в любое время могла найти для себя опору. И вот теперь Гиты нет.
Пришли Матвей и Иван Сергеевич. Профессор сел на табурет рядом со мной, а Матвей опустился на корточки.
