Александр Зорич - Без пощады
Может быть, когда война окончится, у Покраса еще будет шанс все эти недоразумения уразуметь и исправить? Пойти учиться на живописца или, допустим, на графика?
А вот за фигурой лейтенанта Мухарева никаких жизненных драм или недоразумений не маячило.
Балагур, патриот и виршеплет, он каждый вечер проклинал клонов за то, что те не обеспечили лагерь музыкальными инструментами. В частности – гитарами.
«Уж я бы вам сыграл, соколики! И цыганочку, и латину, и частушки! И свои песни исполнить охота. А так…» – досадливо ударяя кулаком по колену, заявлял Мухарев.
Барак вежливо поддакивал – дескать, не хватает нам гитар, еще как не хватает. Но это на словах. На деле же многие – и в том числе я – благодарили клонов за проявленную нерадивость. Хорошо, если Мухарев играет на гитаре так же славно, как о том рассказывает. А если нет?
В отличие от Покраса, который лелеял свой талант в давящей тишине барачных вечеров, Мухарев не «шифровался». Он был самым настоящим графоманом, живущим по принципу «ни дня без строчки, ни строчки без декламации».
Он без устали сочинял куплеты и каламбуры, по большей части неказистые и пошловатые вроде «Скажи-ка правду, Пушкин-брат, как живет твоя пушка без баб?»
Бывали, правда, среди шуток Мухарева и смешные. Например, пассажи лейтенанта Скочека, одного из баловней нашего барака, божественно рассказывавшего анекдоты и имевшего отчество Петрович (по которому его, разумеется, никто не величал, чай не Гладкий), он обычно комментировал восклицанием: «Люблю тебя, Петра творенье!» С легкой руки Мухарева Скочека иначе как Петратвореньем никто больше не называл…
Скромный литературный дар Мухарева развернулся в стенгазете во всю ширь.
По всем материалам чувствовалось – Мухарев прыгнул выше своей головы, взял рекордную для себя планку. Даже я, циничный сын своего циничного папы, и то едва не прослезился, когда читал передовицу, где были такие слова: «Господь всегда хранил Россию. Теперь Россией стала вся Земля!»
Несмотря на некоторую напыщенность этой фразы, по своей сути она была абсолютно верной.
И никаких пошлостей. Никакого похабства. В общем, в этот раз Мухарев превзошел самого себя. Может быть, музы и впрямь существуют? И одна из них взяла шефство над Мухаревым, осознав важность проекта?
Не скрою: меня посещали мысли о том, что Злочев, затей он стенгазету, написал бы передовицу лучше. У ГАБэшников, как свидетельствует история, литературный дар не редок. Какая-то связь мистическая есть между словом и разведкой. И мое недолгое знакомство с Костей эту мысль вроде бы подтверждало. Ну да бог с ним, с сослагательным наклонением. Больно.
Мухарев темпераментно повествовал обитателям барака о том, как они с Покрасом втайне вырезали и, спрятав под рубашки, уносили из культблока карты сражений, вклеенные в репринтный восемнадцатитомник «Войны XXI века» (под ред. ак. Соколова Б.В.), чтобы, склеив их затем воедино, получить бумажный лист нужной величины. Кстати, получилось довольно символично: на аверсе – наша стенгазета, на реверсе – карты Харьковско-Крымской наступательной операции. Когда Мухарев дошел до слов «в качестве клея мы использовали…», входная дверь нашего барака тихонько заскрипела.
Мы были так увлечены – кто рассказом Мухарева, кто своими патриотически-ностальгическими мыслями, – что обратили внимание на вошедшего только лишь тогда, когда за спинами у нас раздался знакомый тенор.
Это был голос майора-воспитателя Кирдэра.
– Что здесь происходит? – спросил Кирдэр.
Тон майора-воспитателя был бесстрастным, как обычно. А выражение лица… Я бы сказал, что его лицо в этот момент не выражало ничего, кроме сонной брезгливости.
Среди нас не нашлось никого, кто дал бы Кирдэру вразумительный ответ.
Даже каперанг Гладкий промолчал.
Есть такое слово – фрустрация. Так вот: это была она.
Представьте себе, что вы пришли в гости к любимой девушке и дело дошло до поцелуев. Спрут желания сжимает ваше тело, внутри у вас все горит. У нее – тоже. Вы бормочете какую-то нежную ерунду и готовы… ну, предположим, написать в ее честь поэму, совершить кросс-галактическое путешествие на списанном флуггере или устроиться наконец на работу. Ее глаза блестят, ее горячие губы обещают вам не менее, чем вечность. И тут появляются ее родители и бодро так орут из прихожей: «А вот и мы, молодежь! Не ожидали?»
Такими горе-ухажерами мы себя и почувствовали. И только одно желание нас томило: сделать так, чтобы наша стенгазета вдруг стала невидимкой.
– Я повторяю свой вопрос: что здесь происходит? – Кирдэр неспешно приблизился. Мы расступились. Не сказать «почтительно». Скорее «подневольно».
Наконец к Никтополиону Васильевичу, вернулась способность говорить.
– В соответствии с нашими традициями мы празднуем День Армии и Флота, – сказал каперанг Гладкий. – Надеюсь, это не запрещено?
– Это не запрещено, – кивнул Кирдэр, прищуриваясь. – А что это за вещь?
Он так и сказал – «вещь». Как будто перед ним на стене висело унитазное сиденье!
– Это стенгазета.
– Мне не вполне ясен смысл этого слова. – В голосе Кирдэра уже начали рокотать нотки раздражения.
И тут я понял, что должен отличиться. Ведь недаром я – сын великого Ричарда Пушкина, в прошлом – актера Архангельского драматического театра. Может, и мне чуток кривлятельного таланта перепало, чисто генетически?
Я выступил вперед. Мое лицо приняло постно-возвышенное выражение, которое в большой чести у экскурсоводов, учительниц литературы и ведущих образовательных программ.
Началась моя борьба.
– Русское слово «стенгазета» означает «настенное собрание художественной графики, перемежающееся пояснительными текстами». Вот, например, здесь мы видим лейтенанта Вениамина Покраса. – Я указал на героя в пилотке, который крутит кукиш «хосровским генералам». – С его исполненным доброго озорства портретом словно бы полемизирует восьмистишие, написанное в русском лирическом жанре «размышление о себе». Этот жанр со времен поэта-офицера Лермонтова весьма любим в русской армии. В этом стихотворении лейтенант Мухарев выражает желание в следующем воплощении переродиться ашвантом. А если не получится ашвантом, то хотя бы собакой. Чтобы предпринять попытку приблизиться к пониманию Первой Веры в облике животного. Ведь животные в избытке наделены смирением, необходимым для восприятия нуминозного.
– Разве вы не знаете, что доктрина о перерождении души в разных телах не поддерживается Возрожденной Традицией? – неприязненно спросил Кирдэр.
– О, знаю, вашими трудами, – кивнул я, подобострастно улыбаясь. – Но представления о реинкарнации и карме пустили такие глубокие корни в российской ментальности…
– Вот как? – Кирдэр нахмурился.
Несомненно, Кирдэр был виртуозным знатоком своей веры. Но в православии и уж тем более в «российской ментальности» он, конечно, не смыслил ни уха ни рыла.
– Я надеюсь, по мере того, как вы будете продвигаться в постижении учения Заратустры и в особенности его последователей, нелепость подобных метафизических построений будет становиться вам все более очевидной, – процедил Кирдэр.
Однако недоброго, въедливого взгляда от стенгазеты майор-воспитатель не оторвал. И, похоже, мне он не поверил.
Эх, плохой из меня актер! Вероятно, такой же плохой, как из моего папы Ричарда (а будь он хороший, разве пошел бы в режиссеры?). И здесь винить некого, кроме генетики…
Около минуты Кирдэр рассматривал стенгазету. Мы подавленно молчали. Хорошо еще, если наша красавица будет понята клонами как «нарушение режима лагеря». А если как покушение на Возрожденную Традицию? О-о-о, лучше и не думать, что будет, если второе.
В изолятор не хотелось никому. В расстрельный подвал – тем более. По моей спине ползла струйка холодного пота.
– Скажите мне, господин Пушкин, если господин. Покрас на этой картине и впрямь размышляет о реинкарнации, отчего же у него такой… глумливый вид? Что он показывает своей рукой?
«Врать – так по полной программе», – решил я.
– Этот жест у русских называется «дуля». И означает крайнюю степень довольства, – сказал я.
– Чем же он доволен? – не унимался въедливый Кирдэр.
– Он… ну… Вероятно, он доволен тем, что уже и в этом воплощении у него есть возможность познать нуминозное во всем разнообразии его форм. Здесь написано: «И до меня, как до жирафа, доходят мудрости слова». – Я ткнул пальцем в поэтический пузырь. – Жираф в русской культуре – метафора чувствительности. Ведь эти звери в России столь же редки, как и люди, способные по-настоящему тонко воспринимать бытие Духа…
Я шумно выдохнул. Мои заведенные за спину ладони («Жест предателя или провокатора», – сказал бы Злочев) были мокры от пота. Мысленно я возносил хвалу… нет, не Ахура-Мазде. Но Степану Феликсовичу Котлубаю, преподавателю философских дисциплин на младших курсах Северной Военно-Космической Академии. Если бы не он с его драконовскими правилами приема экзаменов-зачетов, хрен бы я знал слово «метафизический». И уж тем более – «нуминозный». Готов поспорить, в «нуминозном» среди офицеров нашего барака можно было заподозрить разве что кавторанга Щеголева. В общем, даже если Кирдэр не поверил ни одному моему слову, именно благодаря Котлубаю я получил шанс эти слова сказать…
