Антон Маевский - Спиральное море
— У вас есть четкая альтернатива, — сказал Хан. — Или вы отказываетесь от легенды и отвечаете на все наши вопросы — или... или нет. Нас будет интересовать, кто вы, как вас на самом деле зовут, а также кто и — самое главное — к кому вас направил. Но, кроме ответов на несколько вопросов, больше мы от вас ничего не потребуем. Никакой измены. Вас бы не стали посылать сюда на задание, если бы вы владели информацией, выдать которую смертельно опасно для вашей стороны. Вероятность провала, она есть всегда. Если бы наш разговор слышал тот старший офицер, который вас отправлял — он приказал бы вам согласиться со мной. Я уверен. Я сказал, что у вас есть выбор? На самом деле нет. Мы получим от вас информацию в любом случае. Вопрос только в том, каких усилий это будет нам всем стоить.
Допрашиваемый молчал. Хан, у которого пересохло горло, понемногу начинал злиться. Если бы этот лейтенант попал к любому из младших следователей, он бы сейчас уже был хрипящим куском кровавого мяса. И он это понимает. Что ему пока невероятно везет. Не может не понимать. Нормальная рабочая ситуация: попался — выкладывай козыри, какие можешь. Если возможность дадут. А ему выпал шанс — такой, какой из попадающих сюда достается, может быть, одному на десять тысяч. И вот же — выпендривается...
Допрашиваемый молчал, и Хана это уже беспокоило. Не ушел ли он в психоз? Очень было бы некстати. Получить что-то полезное, конечно, можно и на волне психоза, но в данном случае осмысленный диалог будет куда полезнее... И тут Хан увидел, что "лейтенант Джеймс Гупта" плачет.
Он не поверил своим глазам. Шагнул к электрощитку и повернул ручку реостата. По лицу лейтенанта, освещенному рабочими лампами, текли самые настоящие слезы.
— Я... не понимаю... Чего вы хотите? Ну что я... чем мне поклясться? Я рассказываю, что помню... Базу помню... командировку помню... ну спросите... ну... что я вам еще... — он сбился, застонал, задергался, слезы потекли сильнее. — Это ошибка! Мне больше нечего сказать! Нечего! Я просто лейтенант... механик... авиамеханик... Я не понимаю ничего... Случайность какая-то... невероятная... не знаю... Ну мне нечего вам сказать! Нечего!!!
Хан молча наблюдал за истерикой. Глаза лейтенанта расширились, в них был настоящий ужас. Не игра. Никто бы не мог так сыграть. Этот человек прекрасно понимал смысл угроз — и боялся по-настоящему.
Если бы ему было нечего сказать, его положение и вправду было бы безвыходным.
Значит, он... искренен?
— Что ты об этом думаешь? — спросил Микава.
Хан пожал плечами. С Микавой они вели вместе не одно следствие. Этому человеку можно было доверять.
— Я думаю, что все плохо, — сказал Хан честно. — В том, что он шпион, сомнений нет никаких. Но его поведение мне очень не нравится. Скорее всего, это гипномаска. Ложная личность, закрепленная внушением — ты знаешь, есть такие техники. Маска, конечно, грубоватая, но для такой короткой миссии, как у него, она бы сгодилась... Если бы миссия прошла штатно. А тут он запаниковал. И, судя по всему, замкнул маску на себя... понимаешь, что это значит?
Микава мотнул головой. Он подбирал с тарелки макароны. На обед они и так уже опоздали.
— Послушай, — сказал Хан. — Любая гипномаска имеет предохранители. Такие веревочки, за которые можно дернуть, чтобы ее снять. Обычно для этого служит произнесение некоторых слов в правильном порядке. Кроме того, маска должна сниматься от некоторых воздействий — например, при слишком сильной боли или при реальной угрозе смерти. — Микава перестал жевать. — Но есть запрещенные приемы, которые позволяют... ну, снять предохранители. Оборвать веревочки. Сделать так, чтобы пароли больше не действовали. Тогда маска не снимется вообще. Никогда.
Микава отложил вилку.
— Никогда? — переспросил он.
Хан сумрачно кивнул.
— Вот именно. Понятное дело, на такое можно пойти только от отчаяния. Он, видимо, решил, что это его единственный шанс хоть как-то спастись. Или... Не знаю я, что там он решил. Это неважно. Важно, что мы с ним теперь будем делать. Понимаешь, он теперь действительно искренне убежден в своей легенде: на сознательном уровне — не прорваться.
Микава отодвинул тарелку и потер подбородок.
— Идиот, — сказал он с чувством. — Ответил бы на наши вопросы, был бы жив и цел... Так и что? Пытать его теперь бесполезно?
— Не знаю я, — сказал Хан. — Может быть, и можно подобрать такое воздействие, что маска слетит. Хочешь попробовать?
Микава покрутил головой.
— Не знаю, — признался он. — Попробовать-то можно. Но кто его знает, где у него там порог? Если он сдохнет, ты же мне башку и оторвешь.
— Оторву, — подтвердил Хан. — А другие предложения есть?
Микава задумался.
— Я бы с медиками поговорил... — вымолвил он.
Хан тяжело вздохнул. И кивнул.
Ровно через сутки они сидели в этой же столовой, вымотанные до предела. Третьим за столиком примостился гвардейский невропатолог доктор Патель.
Хан долго собирался с духом, прежде чем нарушить молчание.
— ...Ладно. Объект мы потеряли. А теперь может мне кто-нибудь хотя бы объяснить: что, черт возьми, случилось?..
— Надо было вагус блокировать, — высказался Патель.
Хан посмотрел на него с отвращением.
— Чего?
— Вагус... Ну, ядро блуждающего нерва. Я думаю, он на какой-то момент понял, что мы с ним делаем, и остановил сердце. Просто усилием воли. Бывает так.
Хан возвел глаза к потолку, чтобы сдержаться.
— А блокада блуждающего нерва ему бы это сделать не дала?
— Ну... да.
— А какого же... (Хан проглотил слово) ты это сейчас говоришь? Во время работы — в голову не пришло?!
— Ну... — Патель смутился. — Мы и так ему уже в мозг семь электродов ввели. Я побоялся вводить еще один. Кто мог знать... Такое очень редко бывает...
От этого лепета Хан отмахнулся.
И тут подал голос Микава.
— Командир, да чего ты так кипятишься? Кое-что он нам все-таки сказал. Сомневаюсь, что мы вытащили бы больше, даже если бы он не сдох. В конце концов, он у нас двадцать часов продержался на нейростенде. Это же рекорд.
— Предложи еще благодарность медицинской службе выразить, — пробормотал Хан. — Ладно. Что сделано, то сделано.
Все помолчали.
В принципе, методика глубокого допроса была разработана давно и применялась уже лет сорок. В основе лежала простая мысль: если нам нужна информация, которую собеседник хочет скрыть — почему не достать ее прямо у него из мозга? Да, читать биотоки мозга непосредственно мы пока не научились. Но мы довольно хорошо знаем, где находятся в мозгу центр боли, центр удовольствия, центр бодрствования, центр перевода информации из оперативной памяти в долговременную... в общем, много-много всего. Избирательно действуя на эти центры, можно поместить нервную систему человека почти в любое состояние. В том числе и в такое, которое заставит информацию выплеснуться наружу.
С точки зрения практики, у метода были недостатки. Он требовал вскрытия черепной коробки — это раз, и не гарантировал выживания клиента — это два. Не говоря об оборудовании, которое было необходимо. Тем не менее, метод работал... Иногда.
— Проваливай, — сказал Хан доктору Пателю. Тот торопливо поднялся.
Хан перевел взгляд на Микаву.
— Ну, и что мы теперь с этим будем делать?
Микава поежился.
— Я... Я не знаю. По тому, что он сказал, предположить можно всякое.
— Сваливаешь ответственность на меня, — констатировал Хан. — За свое предложение, между прочим...
— Хан...
— Не Хан, а господин джемадар-полковник. Ты скажи, тебе самому не страшно от того, что он наговорил? Или у тебя ума не хватает понять, что это значит? Сам на его месте не хочешь оказаться?
Микава поднял руки, как бы защищаясь.
— Нет. Я не боюсь ответственности. Но сейчас... да, сейчас я думаю, что лучше бы его вообще не допрашивали. Или это были бы не мы... Не знаю...
...Хан упал на кровать в офицерской комнате отдыха и тут же заснул. Снилась ему какая-то жуть. Темно-красное пространство, в котором летали изуродованные, но почему-то живые остатки, куски, фрагменты человеческих тел; если бы Хан знал философию, он бы сказал, что это похоже на хаос Эмпедокла. Потом возникла тварь, которая гнездилась в этом пространстве и ловила проплывающее мимо живое. Тварь была омерзительная — гигантская туша с десятком маленьких голов на тонких шеях. Ничего больше не было. Мир состоял из одних чудовищ. И это было навсегда, это было необратимо — вот что хуже всего: сознавать, что только в таком мире тебе теперь и предстоит жить, вечно крича от ужаса...
Проснувшись через час, Хан долго не мог успокоить сердце.
