Minor Ursa - Реализаты (СИ)
— Конечно, ошибка, — согласилась Ая. — Только она твоя, а не тех, кто тебя делал. Ошибка — думать, будто бы от того, что тебя не станет, в этом мире что-нибудь изменится в лучшую сторону.
Бенжи поднял голову и молча посмотрел на неё.
— Не надо, Бенжи. Никто не виноват в том, что мир такой, какой он есть.
— Я не виню никого, — он протянул руку и накрыл своей узкопалой серебристой ладонью лежащую рядом Аину ладонь. — Просто в последнее время мне стало странно наблюдать за собой: ты имеешь для меня слишком большое значение, и я не уверен, что это правильно.
— Трудно удивить того, кто всё знает заранее, — горько усмехнулась Ая. — Я знаю больше: я знаю также и то, что ты не уверен и в обратном.
Да, кивнул андроид, не уверен.
— Хочешь совет?
Хочу, кивнул он.
— Я думаю, что такая раскладка — что правильно и что неправильно — имеет значение только в контексте целеполагания. Допустим, тебе надо добраться из Парижа в Штутгарт. Если ты вылетел и взял на восток, ты приближаешься к цели, и, значит, поступил правильно. Если в другую сторону…
— А… я понял, — кивнул Бенжи. — Если сперва sudo rm-rf, а затем дефрагментация — это не совсем правильно. Хотя…
Он вдруг взял сидящую рядом Аю за плечи, бережно развернул её к себе лицом и чисто по-человечески поцеловал, прошептав в оказавшееся рядом маленькое девичье ушко:
— Хотя в обратном порядке, по-моему, тоже неправильно.
— Бенжи! — ахнула Ая.
— Я знал, что тебе понравится.
24. 2330 год. Земля
В августе месяце Мэтт впервые в жизни заболел.
К этому времени прошло ровно две недели с тех пор, как Бенжи оставил их четверых в пражском Рузыне.
За эти две недели Мэтт уже успел освоиться на Земле. Он успел привыкнуть к тому, что дома и их обитатели выглядят вовсе не так, как ему представлялось. Он успел привыкнуть к небоскрёбам, к людям, к ветру, к пьянящему запаху цветов в Прокопской долине, к небу — то синему, то оранжевому, в котором постоянно текут неиссякающие реки аэрокаров, и к гуляющим по небу облакам.
Взрослые — и Лукаш, и родители Мэтта — всё это время почти не бывали дома, постоянно куда-то ездили: то встречи, то переговоры, то семинары, то съезды, то конференции, а в те редкие дни, когда они бывали дома, дом был полон чужих незнакомых людей.
Мэтт время от времени болтался около них маленькой бесполезной игрушкой, — его не касались ни международное право, ни политика, ни идеология. Все его "дипломатические" функции сводились к тому, чтобы быть на виду у других и смотреть самому.
В то утро птицы заливались, как безумные: напротив окна, на тонкой тополиной ветке, в ярких красках августовского рассвета голосили молодые воробьи, — то ли есть просили, то ли нежности им не хватало.
Мэтт открыл глаза и тут же снова зажмурился: солнце, затопившее его маленькую спальню, было таким ярким, что больно было смотреть.
Минут пять он так и лежал — с восторгом слушая разноголосый птичий щебет и шум большого города, — до тех пор, пока не вспомнил о том, что вечером их семье предстоял очередной приём.
Все эти приёмы — дневные, вечерние, с рассадкой и без рассадки, с возможностью завязывания контактов или без оной, торжественные и не очень, укрепляющие и расширяющие связи, оказывающие влияние на местные власти — за прошедшие две недели успели надоесть ему почти до зелёной тоски.
По большому счёту ему не было никакого дела до свалившихся на него общепринятых правил и протокольных формальностей, — это была чужая, совсем не интересная жизнь. Он её не хотел. Он хотел совершенно другого, — встречать рассветы, слушать ветра и смотреть на звёзды.
Желание это было настолько острым, что он даже подпрыгнул на кровати. Подпрыгнул, бросился к гардеробной, отыскал там то, что на его взгляд меньше всего было напичкано электроникой, и, лихорадочно одевшись, выскочил во двор.
Во дворе было зелено и безлюдно.
Представив себя невидимкой, мальчик прокрался мимо охраны, обогнул здание посольства, пересёк маленький скверик, перелез через узорчатую посольскую ограду и очутился на улице.
Улица уже была многолюдной, но его это нисколько не огорчило: всё так же представляя себя невидимкой, он побежал вдоль чугунной ограды туда, где вдалеке по высокому ажурному виадуку медленно полз один из составов городского метро.
Платформа метро оказалась высоко вверху.
Прозрачный лифт, поднимающий на неё пассажиров, приветливо пиликнул и отнёс Мэтта туда, где толпились люди.
Затем в окно поезда, у которого пристроился мальчик, было видно, как навстречу — с запада на восток — медленно наплывает большое, грозное, отягощённое тёмными дождевыми облаками небо.
К тому моменту, когда он вышел из метро в окаймляющем Рузыне лесопарке, солнце пропало и начал накрапывать дождь.
Мэтт вовсе не боялся дождя: там, на Альфе, он тысячи раз и мёрз, и промокал до нитки.
Отчасти именно поэтому он оглянулся на уходящую дальше, на запад, за космодром магнитку и пошёл по посыпанной мелким гравием дорожке туда, где под пологом смыкающихся крон таилось неведомое.
Долгое время дождь, накрапывающий там, снаружи, вообще не давал о себе знать, настолько густым было переплетение ветвей у Мэтта над головой.
Он шёл, думая о себе, об Ае, об Альфе, о Земле и не заметил, как утро утонуло в грозном грозовом сумраке, и парк стал тихим и мрачным.
Когда ударила первая молния, было уже настолько темно, что выхваченные разрядом деревья впервые показались мальчику склонившимися над тропой хмурыми великанами. Под оглушительное "агррргрр!!" он, никогда не видевший и не слышавший ничего подобного, вынырнул из несвоевременной рефлексии и присел от испуга.
А потом загрохотало ещё и ещё.
Родители Мэтта обнаружили пропажу только полтора часа спустя, — к этому времени Прагу давно уже накрыло грозовым фронтом и на улице поливало, как из ведра.
— Боже мой! — причитала мать. — Он всего лишь маленький семилетний мальчик!
— Он уже давно не грудной ребёнок, — успокаивал её отец. — Сидит где-нибудь поблизости, пережидает грозу.
— Я просто волнуюсь и беспокоюсь.
— Все люди волнуются и беспокоятся, в этом нет ничего катастрофичного. Скажи Лукашу или Ае.
Лукаш закрыл глаза и увидел Мэтта сидящим под развесистой старой липой в Зличинском лесопарке. Высоко над ним гудело и гремело затянутое тяжёлыми серыми тучами небо. Дождь был таким сильным, что насквозь пробивал густые зелёные кроны, и по тропинкам парка текли настоящие реки. Мальчик, испуганный и промокший до нитки, сидел, прижавшись спиной к мокрому шершавому стволу.
— Эй! Мэтт! — позвал его Лукаш.
— Эй! Мэтт! — прошелестела прятавшая мальчика липа.
— Ой! — вздрогнул от неожиданности Мэтт. — Ты кто?
— Друг, — ответила липа, складывая ветви над его головой скатом плотной зелёной крыши.
Откуда-то сверху на нижнюю из её ветвей выпорхнул мокрый дрозд, отряхнулся и, наклонив свою чёрную головку, уставился на мальчика круглыми бусинами.
— Как ты можешь быть моим другом, если совсем ничего обо мне не знаешь? — несколько осмелев, улыбнулся ему Мэтт.
— Никто ни о ком ничего не знает, и это никому не мешает, — заметил дрозд и наклонил головку на другую сторону. — Ты замёрз?
— Немного, — кивнул Мэтт.
— Сейчас будет теплее, — дрозд ещё раз отряхнулся, попрыгал на самый конец ветки и озабоченно выглянул из-под неё, как бы ожидая чего-то от льющегося снаружи дождя. Словно в ответ где-то высоко вверху в очередной раз глухо зарокотало, но не ухнуло, а зашелестело, и вокруг липы, под которой сидел Мэтт, выткалась из мокрого воздуха белая сверкающая сеть.
— Ты только его не трогай, — предупредил дрозд, снова прыгая поближе к мальчику.
— Что не трогать? — не понял Мэтт.
— Грозовой разряд, что же ещё.
— Хорошо, — кивнул мальчик, чувствуя, как земля, на которой он сидит, становится всё теплее и теплее.
— Ты расскажи лучше, почему ты из дома сбежал.
— Я?! — удивился Мэтт. — Я не сбежал. Я будущее изменить хотел.
— Чьё? — в свою очередь удивился дрозд.
— Своё, конечно.
— Ах ты, маленький эгоист, — покачала головой птица. — Это у вас, видимо, семейное… А ты знаешь, что нельзя изменить своё будущее, не меняя чужого?
— Почему нельзя?
— Потому что будущее — оно всегда общее. Чем тебе будущий вечер насолил?
— Я не люблю на чужие ноги смотреть, — мрачно сказал Мэтт. — Они не интересные. И на пиджаки не люблю, и на платья. А лиц я не вижу, потому что я маленький. А ещё делать многих вещей нельзя, когда приходят гости, потому что они могут многого не понять. Вернее, понять многого не могут.
Дрозд подпрыгнул на месте, присвистнул и совсем по-человечески ухмыльнулся:
— А ты не пробовал сесть повыше? — и, глядя на открывшего от удивления рот мальчика, подмигнул ему: — А давай, сегодня слегка изменим привычный ход вещей?
