Андрей Ливадный - Восход Ганимеда
Колвин и Лада появились в парке этим утром как обычно, где-то около половины девятого.
Небо было безоблачным, солнце уже поднялось над линией горизонта, и все вокруг свидетельствовало о том, что весна вступила в пору своего буйного, очаровательного расцвета, когда отовсюду лезет свежая клейкая зелень и лик природы меняется каждый день…
Дойдя до конца аллеи, они развернулись, как это делали обычно, и в этот момент в воротах показался долгожданный грузовик с асфальтом.
Первыми неладное почувствовали собаки. Они вдруг остановились как вкопанные и зарычали. Шерсть на их загривках моментально встала дыбом.
Действительно, грузовик вел себя достаточно странно. Набирая скорость, он виртуозно вписался в проем распахнутых ворот и, не пытаясь затормозить, пролетел мимо отдыхающих на траве рабочих в униформе дорожной службы.
В этот момент Лада инстинктивно отпустила руку Колвина и начала поворачиваться.
Все происходило как в замедленной съемке. Она видела несущийся прямо на нее грузовик, спокойное, даже уверенное лицо водителя за рулем и жесткую, нехорошую ухмылку на его плотно сжатых губах…
В действительности все происходило в течение долей секунды, но Ладе показалось, что это внезапное, парализующее своей жуткой неизбежностью действо вдруг растянулось до размеров вечности, — ее ноги будто приросли к асфальту, она хотела, но не могла двигаться, лишь нашла в себе силы оттолкнуть развернувшегося вполоборота к ней Антона Петровича, прежде чем заляпанный грязью передний бампер машины ударил ее чуть пониже груди, поднял в воздух, как тряпичную куклу, проволок несколько метров, переламывая кости, и отпустил с надрывным визгом тормозов, который угасающее сознание Лады уже не могло воспринять как реальный звук…
Она ощутила лишь вспышку острой боли и бесконечное отчаяние.
Она ведь знала, чувствовала, что все оборвется так же внезапно, как и началось.
В этом мире не могло быть ни справедливости, ни счастья, ни благосклонной судьбы.
* * *Почувствовав толчок и одновременно услышав резкий, режущий по нервам звук тормозов, Колвин в первый момент не сообразил, что произошло, — в момент удара он стоял спиной к грузовику и поэтому не видел его стремительного приближения, — просто сбоку от него метнулась громадная тень, затем он услышал мягкий звук удара, болезненный вскрик и, уже поворачиваясь, увидел, как тело Лады безвольным кулем катится по асфальту…
Машина пошла юзом, вылетела на газон, вспахивая сырую землю заблокированными колесами, и остановилась, врезавшись левой дверью кабины в ствол дерева.
Наверное, в жизни Антона Петровича не было мига страшнее, чем этот. Мягкий хлюпающий звук удара сказал ему все. Он рванулся к Ладе, чувствуя, как левую часть груди мгновенно затопила безумная, перехватывающая дыхание боль…
Она лежала лицом вверх. На ней не было ни кровоподтеков, ни ссадин, крови тоже не было, только кожа Лады мгновенно посерела до цвета скверной оберточной бумаги, а на губах мгновенно проявилась смертельная синева…
Антон Петрович упал на колени, склонился над ней, бестолково, суетливо приподнимая ее запрокинутую голову.
В эти секунды он просто обезумел, не соображая, что делает, не видя, что творится вокруг, лишь его трясущиеся руки пытались приподнять ее голову, а губы шептали одно и то же:
— Ладушка, милая…
Потом боль в груди стала невыносимой — она взорвалась, словно вспышка напалма, прожигая насквозь область сердца… Колвин уже не видел ни бегущих к ним дорожников, ни водителя грузовика, что, подозрительно пошатываясь, вылезал из кабины, ни резких бликов от работающих мигалок влетевших на территорию парка машин «Скорой помощи», невесть каким образом почему-то оказавшихся рядом с местом трагедии…
Словно в полусне или в бреду он поднял голову и посмотрел вокруг, на лазурное, ясное небо, бегущих людей, зеленеющую листву, и в его глазах, на искаженном мукой лице, дрожащих губах читался лишь один немой вопрос: ЗА ЧТО?!
Потом взгляд Колвина внезапно потускнел от дикой, разрывающей грудную клетку боли, и он, пошатнувшись, рухнул на асфальт рядом с Ладой…
* * *Она не умерла.
Врачи реанимационного отделения по-прежнему поддерживали ее жизнь, но множественные переломы костей и внутренние кровоизлияния не оставляли почти никаких шансов на успешное выздоровление.
Колвина привезли домой спустя две недели.
К его счастью или, быть может, к горю… но сердечный приступ не окончился инфарктом.
Кто-то вдруг вспомнил о нем, прислал машину, водитель которой предупредительно распахивал перед ним дверь, но Антон Петрович ничего не видел и не слышал — он просто не хотел больше воспринимать окружающий его мир. В эти дни Колвин больше походил на мертвеца, зомби, которого заставила восстать из праха чья-то злая бесчеловечная воля.
Открыв дверь служебной «Волги», водитель — подтянутый, накачанный парень в солнцезащитных очках хотел что-то спросить, но Колвин только махнул рукой и, не оборачиваясь, вошел в подъезд.
Остановившись у своей двери, он пошарил по карманам в поисках ключа и, только протянув руку к замочной скважине, заметил, что под наличник замка воткнута сложенная вдвое бумажка. Он машинально вытащил ее оттуда, развернул и понял, что перед ним игральная карта.
Впрочем, он ошибся. Карта не предназначалась для игры — на черном глянцевом фоне оказался изображен архангел, задумчиво облокотившийся о крест… И чуть ниже надпись:
«Свобода одного кончается там, где начинается свобода другого».
Слова больно кольнули душу, но он не воспринял эту дурацкую шутку как нечто адресованное ему.
Войдя в пустую, осиротевшую квартиру, Колвин без сил привалился к дверному косяку и некоторое время стоял, слушая гулкую тишину. Собаки исчезли. Их никто не видел с того момента, как бампер грузовика ударил Ладу.
Наконец спустя две или три минуты Антон Петрович все же нашел в себе силы затворить дверь, тяжелой шаркающей походкой прошел на кухню и сел, бесцельно глядя в пол. Он боялся поднять глаза, потому что за те полтора месяца, что Лада прожила в его квартире, тут буквально все пропиталось ее присутствием.
Так очень часто бывает в жизни — один миг, одно событие в буквальном смысле сминает все, что у тебя было, делает мир тупым, лишенным всяческого смысла, все ценное, что еще вчера казалось значимым, жизненно важным, вдруг оборачивается грудой хлама…
Колвин прекрасно понимал — он свое отжил. Теперь уже окончательно и бесповоротно, но эта мысль, в другое время показавшаяся бы ему ужасной, сейчас не будила ровным счетом никаких чувств.
Какой-то пьяный водитель, ублюдок, оборвал сразу две жизни.
Антон Петрович пошарил рукой по столу, наткнулся пальцами на коробку папирос, машинально прикурил, не ощущая вкуса дыма… Случайность… Судьба… Это могло называться как угодно, но разве становилось от этого легче?
Он видел ее под прозрачным колпаком барокамеры… В чем же она провинилась перед судьбой? Почему так?!..
Ни один из этих вопросов не находил ответа ни в разуме, ни в душе. Там, казалось, гнездилась одна лишь надсадная боль, смешанная с обреченным, гадливым чувством собственной беспомощности перед жестокими обстоятельствами.
Колвин прошел войну на Кавказе. Устав убивать, он однажды нашел в себе силы бросить эту кровавую мужскую работу, с тем чтобы обратиться к другой стороне той же медали.
Десять лет он провел в подземных бункерах поселка Гагачьего, разрабатывая первый сервоприводной протез человеческих костей, уникальность которого состояла в том, что он, по сути, становился не протезом, а частью человеческого организма, конвертируя и используя тепловую энергию живых тканей.
Он создал его лишь затем, чтобы убедиться — никому не нужно лечить искалеченных на войне ребят, — на это у государства нет денег. Деньги были лишь на то, чтобы создать потенциально военную разработку и положить ее под сукно до тех пор, пока его идея вдруг не получила карт-бланш в игре под названием «война умов»…
Колвин сидел понуря голову, машинально комкая в ладони теплый, глянцевый картон невесть кем подсунутой под его замок гадальной карты.
Сколько раз в жизни он оказывался бессилен перед судьбой? Сколько раз ему приходилось идти на поводу роковых обстоятельств? И сколько раз он опускал руки, пасуя перед ними?
«Много…» — с горечью признался сам себе Колвин.
Пустота квартиры давила на него, спрессовывая мозг в усохший от боли брикет. Образ Лады дрожал и плавился в его мыслях, Колвину казалось, что он физически ощущает каждый день ее безнадежной агонии…
«Безнадежной только в том случае, если ты опять уйдешь в глухую защиту ради своих чистых рук, незапятнанной репутации… А кому она нужна, Колвин, эта твоя репутация? Кому ты вообще нужен, кроме нее, умирающей сейчас в реанимации?»
