Золотой человек - Филип Киндред Дик
– Прежде всего, я верен искусству, – твердо сказал Миллер.
– Чему?! Это еще что за словечко?
На лице Миллера отразилось нескрываемое превосходство.
– Еще одно понятие из двадцатого столетия, – ответил он. – Вы – всего-навсего мелкий чиновник, винтик в огромном бюрократическом механизме. Один из кирпичиков, составляющих безликую культурную общность, лишенный каких-либо собственных стандартов, идей, чувств. А вот в двадцатом веке личные, собственные стандарты мастерства имелись у каждого. Искусство художника, гордость творца – для вас эти слова не значат ровным счетом ничего. Вы лишены души, еще одного понятия из золотых дней двадцатого века, из тех времен, когда люди – свободные люди – имели возможность открыто высказывать мысли!
Флеминг, побледнев от испуга, понизил голос.
– Остерегитесь, Миллер. Черт бы побрал вас, книжников… Оторвитесь вы от своих пленок, взгляните правде в лицо! Вы же такими разговорчиками всех нас в неприятности втравите. Пожалуйста, боготворите прошлое сколько угодно, но помните: оно миновало давным-давно! Давным-давно сгинуло и похоронено. Времена меняются, общество прогрессирует, а это все – просто не бог весть насколько точная копия. Муляж! – прорычал он, раздраженно махнув рукой в сторону экспозиций, занимавших бо2льшую часть этажа.
– Вы ставите под сомнение результаты моих исследований?! – вмиг вскипел тот. – Моя экспозиция абсолютно точна! Приведена в соответствие со всеми новыми данными! В двадцатом столетии для меня нет ни единой загадки!
– М-да… бесполезно.
Покачав головой, Флеминг устало двинулся к пандусу, ведущему вниз, и вскоре скрылся из виду.
Миллер поправил воротничок, подтянул узел яркого, украшенного ручной росписью галстука, поправил синий, в тонкую темную полоску пиджак, умело набил трубку табаком двухсотлетней давности и вернулся к пленкам.
Какого черта этот Флеминг к нему привязался? Когда, наконец, оставит его в покое? Флеминг… типичный прихвостень, винтик необъятной иерархической структуры, окутавшей всю планету словно серая, клейкая паутина, запустившей щупальца во все сферы промышленности, экономики и науки, в каждый дом! О где ты, свобода двадцатого века?
Приостановив считыватель пленок, Миллер мечтательно поднял взгляд к потолку. Двадцатый век… прекрасная эпоха! Эпоха мужества, своеобразия; времена, когда люди были людьми…
Вот тут-то, с головой поглощенный в красоту предмета исследований, он и услышал странный, необъяснимый шум, донесшийся откуда-то из недр экспозиции – из ее сложного, аккуратно воссозданного интерьера.
Кто это там? Кто мог туда забраться? Сомнений не оставалось: шумят где-то внутри, однако кому удалось преодолеть защитный барьер, ограждающий экспозицию от посетителей?
Выключив считыватель, Миллер неторопливо поднялся на ноги. С головы до ног охваченный дрожью, он осторожно подошел ближе, отключил силовой барьер, перебрался через перила ограждения и оказался на бетонном полотне проезжей части. Немногочисленные посетители удивленно заморгали, глядя вслед невысокому, странно одетому человеку, прокравшемуся к весьма достоверно воссозданной панораме, экспозиции двадцатого века, и скрывшемуся из виду.
С трудом переводя дух, Миллер подошел к калитке и свернул с мостовой на идеально ровный щебень дорожки, ведущей к дому. Быть может, внутри один из других теоретиков, прихвостней Совета, вынюхивает, выискивает что-либо дискредитирующее? Неточность, пустяковую, незначительную оплошность… Лоб Миллера покрылся испариной, возмущение сменилось ужасом. По правую руку от него начинался цветник, плетистые розы «Пол Скарлет» вперемешку с невысокой порослью трехцветных фиалок. За цветником зеленел искрящийся росой газон, а в глубине двора сверкал белизной гараж. Сквозь щель между наполовину распахнутыми створками ворот виднелась глянцевая, полого скошенная книзу корма «Бьюика» 1954 года… а рядом возвышался дом.
Теперь следовало соблюдать сугубую осторожность. Если внутри кто-либо из Совета, против него, можно сказать, вся мощь чиновничьей иерархии. Возможно, к нему пожаловал кто-то из крупных шишек – как бы не сам Эдвин Карнап, председатель Совета, высший чиновник нью-йоркской ветви Всемирного Директората…
Кое-как совладав с дрожью в коленях, Миллер одолел три бетонные ступеньки и поднялся на крыльцо. На крыльцо жилого особнячка двадцатого века, сердца его экспозиции.
Прекрасный особнячок! Живи он в те времена, наверняка постарался бы приобрести точно такой же – калифорнийское бунгало в стиле «ранчо», с тремя спальными комнатами.
Толчком распахнув парадную дверь, Миллер вошел в гостиную. Камин. Темно-красные, винного цвета ковры. Современный диван и уютное кресло. Невысокий стеклянный кофейный столик на ножках из дуба. Бронзовые пепельницы. Сувенирная зажигалка. Стопка журналов. Изящные торшеры из стали и пластика. Книжные полки. Телевизор. Панорамное окно, выходящее в сад со стороны улицы. В дальнем углу – дверь, ведущая в коридор.
Копия дома поражала завершенностью, точностью во всех мелочах. Из подвала сквозь плитки пола едва уловимо веяло теплом парового котла. Подойдя к первой двери, Миллер заглянул в спальню. Дамский будуар. Шелковое покрывало. Белые накрахмаленные простыни. Плотные шторы. Туалетный столик. Пузырьки, баночки, тюбики. Огромное круглое зеркало. Одежда за приоткрытыми дверцами шкафа. Домашний халат, брошенный на спинку кресла. Тапочки. На кровати аккуратно разложены капроновые чулки.
Двинувшись дальше, Миллер заглянул в соседнюю комнату. Детская. Цветастые обои – клоуны, слоны, канатоходцы. Две небольшие кровати для мальчишек. Модели аэропланов. Радио на комоде. Пара гребенок, учебники, вымпелы бейсбольных команд. Дорожный знак «Стоянка запрещена». Фотоснимки, заткнутые за раму зеркала. Альбом с почтовыми марками.
Странно… и здесь никого.
Осмотрев и роскошную, современную уборную, и даже душевую, облицованную желтым кафелем, Миллер миновал столовую, заглянул в подвал, но и там, возле стиральной и сушильной машин, не обнаружилось ни души. Тогда он, распахнув дверь черного хода, обвел взглядом задний двор. Газон, печь для сжигания мусора, пара саженцев… а дальше – трехмерная проекция, задник с изображением соседних кварталов, уходящих вдаль, к потрясающе убедительным с виду синим холмам. И здесь никого… задний двор тоже пуст и безлюден. Закрыв дверь, Миллер направился назад.
Из кухни донесся смех.
Женский смех. Звон ложек о тарелки. Запахи – да такие, что даже он, ученый, узнал их не сразу. Бекон. Кофе. Горячие, с пылу с жару, оладьи… Завтрак. Типичный завтрак двадцатого века!
Двинувшись вдоль коридора, Миллер прошел мимо мужской спальни – всюду беспорядок, одежда и обувь разбросаны по углам – и остановился у кухонной двери.
У небольшого обеденного столика из пластика и никелированной стали сидела миловидная женщина лет около тридцати и двое мальчишек лет по двенадцать. Покончив с завтраком, мальчишки в нетерпении ерзали, озирались по сторонам. За окошком над раковиной ярко сияло солнце. Электрические часы показывали половину девятого. В углу жизнерадостно щебетал радиоприемник. Посреди стола, в окружении пустых тарелок, молочных стаканов и столового серебра, возвышался огромный кофейник, доверху полный черного
