Дары инопланетных Богов - Лариса Кольцова
— Ваш Творец — это любовь, как и наш Надмирный Свет.
— Любовь как обобщенное понятие, абстракция это всё. Слишком много чего стянули под это слово. Вот у вас «дома любви», что же по заветам Творца вы их настроили? Не по вашим ли уродливым лекалам? Не вашим ли деформированным социумом они изобретены?
— В такую «любовь» я не верю.
— А в мою?
— Я решила, отныне лягу на наше любовное ложе только после ритуала в Храме…
Человеческие, мужские руки обнимали её тело, женское и отзывчивое, человеческое. Нет, не будет сегодня ночью пустовать их «любовное ложе». Ни берегов, ни дна, только ласковый всеохватный поток… он движется, а времени нет… Значит и старости никогда не будет?
— Много комнат, и во многих дети и все похожие. Значит Отец один, общий? Он ещё придёт, явит нам себя? Всё объяснит, утешит.
— Мы сами научились себя утешать, — ответил Рудольф, — разве нет?
— Ты думаешь о смерти? В тот самый момент, когда бывает настолько хорошо, а потом сразу спад и печаль. Всё конечно.
— Зачем нам думать сейчас о смерти? Если мне хочется только жизни. Только тебя…
Дневник Нэи. Чего мне не хватало?
— Зачем нам думать о смерти? Если мне хочется только жизни. Только тебя… — так он мне сказал, когда я ныла, напирая на его жалость к своему положению и изображая метафизическую тоску. Чтобы он не обольщался тем, что всегда мне за счастье. Но он всегда был моим счастьем. Не знаю, кто в кого входил, он в меня, или я в него. Но это было состояние выхода за пределы моего телесного сосуда, размывание будничного «я». Будто из серенькой коробочки вдруг выпархивали райские птицы, осыпая всё вокруг блёстками, и через мерцание их я не видела никакой голой конкретики. Счастье не имело физической формы. То есть имело, но форма была запредельно прекрасной, ласкающей меня и внешне и внутренне, да и просто отменяя все понятия верха, низа, внутри и снаружи. Как и деление на «я» и «он» исчезало. Мы становились целым, одним вневременным вечным существом. Меня не было на моей планете в этот миг, и его тоже. Был ли он в это время на своей Земле, не знаю, но я не была там и не представляла её. Мы были где-то за пределами того дома, где много пустых неряшливых комнат и тёмных протяжённых коридоров. И нет в нём никакого зала под хрустальным светом, потому что Бог гуляет по саду, где мы занимались своим, и не грехопадением, и не падением совсем, а полётом в поисках нектара, и всегда его находили и пили, касаясь друг друга крыльями. И Бог не корил и не стыдил нас за это, хотя и выпроваживал всегда обратно под низкую крышу привычного обиталища. И от этого я часто плакала, а он слизывал мои слёзы со вкусом только что принятого в райских кущах нектара. Видимо, его избыток и вытекал из меня, от жадности я слишком им упивалась, всякий раз боясь, что этот раз последний. Да, я так любила его каждый раз как последний. И как в первый тоже. И когда была безудержна, и когда была тиха как перед рассветом, но всегда счастлива им, с ним. Иногда он говорил вдруг, — Ксюнька, милая…
Я ничего не знала в то время о его земной Ксении, о ней он расскажет мне позже. Он не умел любить настоящее. Ему всегда был нужен самообман, мираж того, что было, а может, и не было, и он всё придумывал. Когда же он не играл в миражи, он был деловито внимателен к себе, будто и не любил, а обслуживал себя, воспринимая меня как безличную обслугу, чьи чувства ему мало и нужны. И эта его странная двойственность сопровождала всю нашу любовь, будто ко мне приникали два разных человека. Нельзя сказать, что он соблюдал некий график, это происходило бессистемно. И в моменты его странного безразличия, хотя и не всегда отменяющего его сексуальное влечение, я тоже лишалась возможности попасть в чудесное инобытие. Где луга были небом, а небо казалось горным озером, опрокинутым вверх и льющим сверху золотое сияние. В такие дни закрытых дверей в райскую перспективу я видела или прозрачный конус пирамиды, или серебристый потолок его подземного отсека, но всегда понимала их конкретность и нависающую плотность. Если же он сажал меня сверху, я чувствовала себя механической куклой и закрывала глаза, чтобы не увидеть отражения своего стыда в его глазах, всегда бывших безжалостными ко мне в такие минуты. От такой любви я уставала, и он казался мне чрезмерным во всём, и в силе, и в резкости, и в ненужной мне длительности этих, становящихся болезненными моему телу, слияний. И тело моё было для меня постыдным колыханием грудей, открытостью промежности, белыми ляжками и разбросанной по плечам взлохмаченной причёской, лезущей в глаза. В его ощупывающих пальцах появлялась жёсткость, а в губах полупрезрительный оскал, — «пью как нужду, не воображай о себе слишком-то уж», — вот как я бы перевела всё это в слова, если бы они были им сказаны. Возможно, это было связано с его периодами эмоционального упадка, нередкого тут для них всех, живущих в чуждом мире, да ещё и в подземном. Его тянула привычка тела, и
