Урсула Ле Гуин - Толкователи (сборник)
Когда я сказала об этом на совете, мы с Тазу начали выходить в город – порой в паланкине, а то и пешком. Нас окружали жрецы и стража, охранявшие нашу Божественность, но мы выходили в народ, и народ видел нас. Люди падали ниц пред нами и касались большими пальцами лбов, и многие плакали, завидев нас. Весть о приближении нашем катилась от улицы к улице, и дети перекликались: «Господь грядет! Грядет Господь!»
– Тобою полнятся сердца их, – поговаривала мать.
Но войско Омимо дошло уже до Изначальной реки; еще день пути – и передовые отряды его достигнут холма Гхари.
Тем вечером мы стояли на северной галерее, глядя на Гхари. Холм кишел людьми, точно развороченный муравейник. Зимние снега на горных пиках красил багровым закат, и над Короси вставал столб кроваво-красного дыма.
– Смотри! – воскликнул Тазу, указывая на северо-запад.
Вспышка озарила небо, точно плоская молния, какие бывают летом.
– Упала звезда, – предположил он, а я сказала:
– Горы дышат огнем.
Но в ночи явились к нам ангелы.
– Великий дом рухнул, пламенея, с небес, – сказал один, а другой добавил: – Пламя охватило его, но не пожрало, и стоит он на речном берегу.
– Как предрек Господь в день рождения мира, – вымолвила я.
И ангелы пали ниц.
То, что зрела я тогда, и то, что вижу сейчас, много дет спустя, – не одно и то же; ныне я знаю много больше и меньше того, что тогда. Попробую описать, какие чувства владели мною в те дни.
На другое утро я узрела, как по великой каменной дороге приближается к северным воротам стая странных существ. Шли они на двух ногах, как люди или ящеры, и ростом были с огромных ящеров пустыни, так же большеноги и большеголовы, но хвостов не имели. Бледны были тела их и безволосы. На лицах не виднелось ни ртов, ни носов – только один огромный, единственный, блестящий, темный, немигающий глаз.
У врат они остановились.
На холме Гхари не было видно ни души – все солдаты спрятались в крепости или по рощам на дальнем склоне.
Мы же стояли над северными вратами, где парапет доходит страже до плеч.
Слышался многоголосый плач, и над крышами и галереями града разносилось: «Господи! Господи Боже, спаси нас!»
Мы с Тазу беседовали всю ночь – поначалу держали совет с матерью и другими мудрецами, потом же отослали их, чтобы вместе оглянуться в грядущее. Той ночью мы узрели гибель и рождение мира, увидали всеобщую перемену.
Пророчество гласило, что Бог бел и одноглаз. Ныне мы узрели исполнение его. Пророчество гласило, что мир гибнет. А с миром должна была сгинуть и краткая наша Божественность. Вот что предстояло нам ныне: убить мир. Мир должен сгинуть, чтобы жил Бог. Дом рушится, чтобы устоять. Те, кто был Богом, станут приветствовать Бога.
Тазу произнес слова привета, а я сбежала по винтовой лестнице внутри привратных стен, и отодвинула могучие засовы – стражникам пришлось помочь мне, – и распахнула створки. «Входи!» – крикнула я Богу и пала на колени, коснувшись большими пальцами лба.
Они вошли – неторопливо, торжественно. Все ворочали огромными немигающими глазами туда-сюда. Вместо век у этих глаз были серебряные ободки, блиставшие на солнце. В темной зенице ока Господня я узрела свое отражение.
Грубой была снежно-белая кожа их, морщинистой, и пестрые татуировки испещряли ее. Уродство Господне поразило меня.
Стража покинула стены. Тазу тоже спустился и встал со мною рядом. Бог поднял шкатулку, и оттуда донеслись странные звуки, словно там сидела шумная зверушка.
Тогда Тазу заговорил снова, объяснив, что приход Бога был предсказан и мы, кто был Богом, приветствуем Бога.
Но Бог не сошел с места, а шкатулка все шумела. Мне показалось, что так же бормотала Руавей, прежде чем научилась разговаривать. Неужели и язык Господень сменился? Или этот Бог – зверь, как верит народ Руавей? Мне белокожие казались более схожими с пустынными ящерами, что жили в зверинце при нашем доме, чем с людьми.
Один из Бога поднял толстую длань и указал на наш дом, видневшийся в конце тракта. Крыша его возвышалась над другими домами, и медные водостоки и золотые украшения сверкали на ярком зимнем солнце.
– Гряди, Господь, – воскликнула я, – вступи в дом свой!
И мы отвели их в дом.
Когда мы вошли в длинный приемный зал, где потолок низок, а окон нет, один из Бога снял свою голову, и внутри ее оказалась другая, совсем как наша – два глаза, и нос, и рот, и уши. Его примеру последовали остальные.
Увидав, что их головы – как маски, я поняла, что и белая кожа их – точно башмак, который они носят не на ноге, а на всем теле. Внутри же своих башмаков они были подобны нам, только кожа на лицах была цвета глиняного горшка и казалась совсем тонкой да волосы были блестящие и прямые.
– Принесите еды и питья, – приказала я детям Божиим, дрожащим за дверями, и те ринулись, чтобы притащить на подносах лепешки из зе, и сушеные плоды, и зимнее пиво.
Бог воссел за пиршественным столом, и некоторые сделали вид, что отведали наших яств. Один, следуя моему примеру, поначалу коснулся лепешкой лба, а затем откусил, и прожевал, и проглотил, и заговорил с другими – врр-грр, вар-вар.
Он же первым снял свой башмак-для-тела. Внутри башмака тело его было закутано в многосложные одеяния, но это я могла понять, потому что даже на теле его кожа была бледной и страшно тонкой, нежной, точно веки младенца.
На восточной стене приемного зала, над двойным троном висела золотая маска, которую Бог надевал раз в году, чтобы отвернуть солнце на предначертанный путь. Тот, что отведал лепешки, указал на маску, потом глянул на меня – глаза у него были круглые, большие, очень красивые – и указал туда, где на небе должно было стоять солнце. Я кивнула телом. Тот, кто ел, потыкал пальцем вокруг маски, а потом в потолок.
– Следует изготовить еще масок, потому что Бога теперь не двое, – промолвил Тазу.
Мне показалось, что Бог-чужак имел в виду звезды, но в объяснении Тазу было больше смысла.
– Мы изготовим маски, – пообещала я Богу и приказала жрецам-шляпникам принести золотые шапки, в которых Бог появлялся на праздниках и обрядах. Шапок таких было много, иные – изукрашены самоцветными каменьями, другие – попроще, но все очень древние. Жрецы вносили их в должном порядке, две по две, и раскладывали на большом столе из полированного дерева и бронзы, на котором проводились обряды Первого початка и Урожая.
Тазу снял свою золотую шапку, я – свою, и Тазу надел шапку на голову тому, кто отведал лепешки, а я свою – самому низкорослому. Потом мы взяли повседневные шапки, не те, конечно, что предназначались для святых праздников, и надели Богу на оставшиеся головы, покуда тот стоял, недоуменно поглядывая на нас.
Потом мы пали на колени и коснулись большими пальцами лбов.
Бог стоял недвижно. Я уверена была, что они не знают, что положено делать.
– Бог велик, но, словно дитя, не ведает ничего, – промолвила я Тазу, уверенная, что меня не поймут.
Тот, кому я надела свою шапку, вдруг подошел и взял меня за локти, чтобы поднять с колен. Я было отшатнулась, непривычная к касанию чужих рук, но потом вспомнила, что я уже не настолько святая, и позволила Богу дотронуться до себя. Бог говорил что-то, размахивая руками, и смотрел мне в глаза, и снял золотую шапку, и пытался вернуть мне. Вот тогда я действительно шарахнулась, говоря: «Нет, нет!» Это казалось святотатством – отказать Богу, но я-то знала лучше.
Бог немного поговорил с собой, так что мы с Тазу и нашей матерью тоже смогли перемолвиться словом. Решили мы вот что: прорицание не было, само собой, ошибочным, но понимать его впрямую не следовало. Бог не был ни одноглаз, ни слеп, но он не умел видеть. Не кожа Бога была бела, а разум – чист и невежествен. Бог не знал, как говорить, как действовать, что делать. Бог не знал своего народа.
Но как могли мы – я и Тазу или наша мать и прежние учителя – научить Бога? Мир погиб и рождался заново. Все могло измениться. Все могло стать другим. Значит, не Бог, но мы сами не знали, как видеть, как говорить и что делать.
Озарение это так потрясло меня, что я вновь пала на колени и взмолилась к Богу:
– Научи нас!
Но он только глянул на нас и заговорил: врр-грр, вар-вар.
Мать и прочих я отослала вести совет с военачальниками, ибо ангелы принесли весть о войске Омимо. Тазу после бессонной ночи очень утомился. Мы вместе сидели на полу и тихонько беседовали. Его тревожил трон: «Как смогут они все усесться на нем?»
– Добавят еще сидений, – ответила я. – Или станут садиться по очереди. Они все – Бог, как были мы с тобой, так что это не важно.
– Но среди них нет женщины, – заметил Тазу.
Я присмотрелась к Богу и поняла, что мой брат прав. Тогда в сердце моем поселилась тревога. Как может Бог быть только половинкой человека?
В моем мире Бог рождался брачными узами. А в мире грядущем что сотворит Бога?
Я вспомнила Омимо. Белая глина на лице и лживые клятвы сотворили из него ложного божка, но многие верили, что он – истинный Бог. Не сделает ли эта вера его Богом, покуда мы отдаем свою этому, новому и невежественному божеству?
