Александр Зорич - Время – московское!
– Иришка?! Ужасно рад тебя видеть! Я сразу подумал, что это ты! – соврал я для затравки.
– Надо же… Значит, сюрприза не получилось, – с притворным отчаянием в голосе вздохнула Риши. – Все равно привет тебе, Саша, Сашенька! Я получила бонус в виде бесплатного сеанса дальней связи. Решила первым делом позвонить тебе!
«Привет? А где же „встань на путь Солнца“? Куда девался обязательный „Александр“ вместо „Саши-Сашеньки“? И что это за „бонус“ такой космополитический? Ведь наверняка есть правильное клонское слово для того, чтобы обозначить поощрение, – какой-нибудь „уруш-пуруш“? Неужто моя Риши стала теперь такой вот ультрасветской эмансипе, желающей общаться исключительно по нашему, земному образцу? Отринула догмы? Этак она и пиво нефильтрованное скоро пить начнет, не смущаясь зловредной плесенью».
– Предупреждая твой обязательный вопрос о том, как я тебя нашла, – Риши сопроводила эти слова стыдливой улыбкой, – скажу сразу: как и в прошлый раз, твои координаты сообщил мне Святополк Даромирович Тылтынь.
– Да он просто добрый гений наших отношений! – воскликнул я. – Наших дружеских отношений.
– Конечно, дружеских! – легко, как-то даже слишком легко согласилась Риши.
– Как здоровье? Лечишься?
– С чего ты взял?
– Ну… Ты ведь звонишь с Ардвисуры… Там, насколько я помню, расположены ваши лучшие здравницы.
– Нет, я не лечусь. Я – лечу! – Риши рассмеялась. – Видишь ли, Саша… Два месяца назад Римуш получил высокую должность главврача госпиталя «Адурог». Это самый крупный госпиталь на Ардвисуре. С новейшим оборудованием.
– Римуш? – Я наморщил лоб, силясь вспомнить, кто это (первоучителя конкордианских зороастрийцев и одноименный авианосец не предлагать!).
– Да! Помнишь, на Муроме, в том ужасном ресторане с отдельными комнатами, я рассказывала тебе о нем.
– А! Конечно, миляга Римуш! Помню! – с преувеличенным жаром заверил я. – Извини олуха… Я после Большого Мурома побывал в таких переделках, что удивляюсь, как собственное имя еще не забыл. Даже счет времени потерял.
– Мне тоже кажется, что мы с тобой не виделись десять лет. – Риши улыбнулась и в ее прелестных глазах на миг мелькнула хорошо знакомая мне вековечная женская печаль. – Знаешь, после того как ты поцеловал меня тогда, возле той гостиницы… ну, где медведи стояли на первом этаже… я очень долго не могла оправиться. Все мучилась, переживала. Мне так хотелось, чтобы то, что я себе нафантазировала, оказалось правдой! Ну хотя бы чуть-чуть правдой! Так хотелось верить, что в твоей душе зажглась… ну… какая-то небесная искра, которая впоследствии… возможно… Знаешь, как иногда случается? Я много читала о таком в книгах, особенно в школе… А потом ты все время мне снился и сны были такие… страшные, бестолковые. Я много плакала тогда… Римуш даже настоял, чтобы я начала пить парное ослиное молоко. Это прекрасное народное средство – от нервов.
– Это ужасно, Риши. Если бы я знал – я был бы осмотрительнее! – с искренним сожалением сказал я и подумал: кое в чем Риши совсем не изменилась. Ее по-прежнему хлебом не корми – дай только поведать о своих чувствах. Впрочем, я не вижу в этом ничего плохого. Просто не люблю, когда люди плачут. Из-за меня.
– Ни к чему осмотрительность! Ты вовсе не был виноват! Ведь ты ничего мне не обещал! Просто… Вначале ведь идет желание любить. И только вслед за ним – сама любовь. Во мне было слишком много этого желания… – Риши издала сдавленный вздох и добавила: – Знаешь, мне иногда кажется, что любовь – это нечто вроде… прячущегося солнца.
– Как-как? Солнца? – глуповато переспросил я.
– Сейчас попробую объяснить. Если это маленькое солнце, я имею в виду солнце любви, спрячется за спиной какого-нибудь человека, тебе будет казаться, что этот человек сияет, что он самый светлый, самый прекрасный. Но однажды солнце перейдет на новое место, найдет нового человека и спрячется у него за спиной. И вот уже другой человек будет казаться тебе богом, будет вызывать твою любовь! Наверное, я не сумела сказать красиво – это такие сложные материи, а я… так ужасно волнуюсь! – Риши молитвенно сложила руки и скроила умилительную гримаску.
– Отчего же… Я понял, что ты хотела сказать. Любовь – первична. А те, кого мы любим, – они, так получается, вторичны… И все мы светим отраженным светом – светом того единственного солнца, которое прячется за нами… и которое, возможно, есть Бог, коль скоро Бог есть любовь… Верно?
– Верно! – радостно согласилась Риши.
– Ну вот и славно…
Я чувствовал себя неуютно во время разговоров о сути любви. Возможно, просто недоставало навыка, налета, так сказать. А может, оттого, что сама любовь ассоциировалась у меня теперь исключительно с Таней. С нею одной. Нет, я не видел ничего крамольного в нашей беседе, но…
Так или иначе, я поспешил свернуть теме шею:
– Что ж, практика показала, что ослиное молоко – прекрасное лекарство. Выглядишь ты замечательно! Просто как… как Амеретат! Да здравствует доктор Римуш!
– Да-да, спасибо ему! – блаженно откликнулась Риши. – Меня спас он. А вовсе не ослиное молоко! После того как мы расписались, мне сразу стало так легко…
«Интересно, они с Римушем… были близки до свадьбы? Или нет?» – промелькнула мысль, но я вышвырнул ее прочь ввиду откровенной пошлости напрашивающихся выводов, в худших традициях языкастых, всему знающих «цену» провинциальных баб: «Вот нашла нормального мужика себе, так он сразу всю дурь из головы ей и выбил!»
– Ты себе представить не можешь, как приятно мне это слышать!
Несколько секунд мы молчали. Я не мог понять – то ли наши любительские философствования служили лишь вводной частью к Действительно Важному Разговору, то ли им они и являлись. Это ведь только музыканты, слушая оперу в записи, всегда безошибочно определяют, где кончается увертюра и начинается основное действие. Товарищам же без слуха – то есть боевым офицерам вроде меня – все едино.
О чем думала Риши в ту минуту, мне было неведомо. Может, ни о чем не думала, просто смотрела на меня. И получала удовольствие от этого незамысловатого (хотя и чудовищно дорогого, учитывая цены на Х-связь) процесса. И если женщины действительно любят ушами, а мужчины – глазами, то Риши (как и когда-то Исса) в этом вопросе была скорее мужчиной. Она буквально пожирала меня своим пламенистым взглядом.
– Расскажи же мне скорее, как ты живешь! – наконец попросила Риши, пересчитав ворсинки на рукаве моего халата и щетинки на моей небритой щеке.
– Живу – как на перекрестке. Миллион мыслей, предложений, приглашают куда-то все время, как кинозвезду. А я… Как сказал бы мой театральный папа, я еще не определился со сценарием… Правда, отпуск мой пока не окончился. Есть время почитать текст.
«Как кинозвезду» меня и вправду приглашали. Но я из деликатности не стал уточнять, куда и в каком качестве, – я ведь говорил все-таки с конкордианкой, патриоткой своей страны, а ее прекрасная родина войну проиграла, причем разгром был полным. Поэтому, как я полагал, подробности послевоенного карьерного роста офицера державы-победительницы едва ли будут Риши столь уж интересны, а главное – приятны.
Ну а приглашали меня в самые разные места – только рапорт напиши.
Федюнин и Кайманов зазывали служить на «Дзуйхо» пилотом-инструктором.
Бердник просил остаться во 2-м гвардейском: сулил комэска в течение 24 часов после моего согласия и старшего лейтенанта автоматически, как дело решенное, а «через полгодика» гарантировал должность замначштаба полка.
Румянцев с наизагадочнейшим видом спрашивал, нет ли у меня желания «поработать серьезно» в Тремезианском поясе. (Нет, такого желания у меня не было; но мне льстило, что его высокие покровители из ГАБ считают лейтенанта Пушкина пригодным для «серьезной работы».)
Наконец, звонил некий задумчивый спец из Технограда, жаловался на нехватку опытных кадров в отряде пилотов-испытателей, соблазнял лаврами первопроходца, укротителя новейшей техники…
Вместо всего этого я зачем-то рассказал Риши о том, что мы с Меркуловым и Данканом Тесом получили награды – за Город Полковников. Не упустил ни одной подробности, приукрасил, конечно… Например, когда Меркулов узнал, что Данкану Тесу, гражданину Атлантической Директории, вручили высшую награду России – Звезду Героя, – он, выказав глубоко несвойственную себе рассудительность, заметил: «А что, нормально. За дело дали».
В моей же красочной интерпретации Меркулов орал, что он отказывается носить свое «Боевое Знамя», когда всяким америкашкам раздают Героев направо и налево, что это вражьи происки и что если он, Меркулов, не получит к концу войны две Золотые Звезды – увольняется из военфлота к едрене фене.
Риши, к моему удивлению, темой очень заинтересовалась, вдумчиво кивала и, когда я дошел до якобы сделанных Меркуловым заявлений, спросила:
– Ну и как? Получил он свои две Звезды?
