Леопард с вершины Килиманджаро - Ольга Николаевна Ларионова
– Послушай, – спросил я, – что ты мне подсунул?
– Колбаса органическая, естественная, подвергнута прессовке под давлением в шесть атмосфер при температуре минус восемьдесят градусов по Цельсию.
– Зачем?
– По предварительным подсчетам, можете жевать от полутора до трех часов.
– Ах ты, золотко мое! – Я с восхищением уставился на него. Как мне не хватало его там, на буе! Не только его рук и головы, а вот этой заботливости, неуклюжей, но теплой, – сердца, что ли? Почему ни один из тех «гномов», которых я создал и запрограммировал сам, не был похож на Педеля? Впрочем, ответ напрашивался сам собой: именно потому, что я делал их сам и для себя. А Педеля программировали для меня другие люди. Сана. Это ее теплота, ее заботливость жила в металлической коробке машины. Вот так. О чем ни подумаю – круг замыкался и все возвращался к тому же – к Моей Сане.
Я встряхнулся, как утенок, и виновато огляделся. Нет. Даже если бы Сана и следила за мной, она была бы в уверенности, что я решаю одну из проблем кибердиагностики. А между тем я напоминаю школьника, прячущего под учебником веселую приключенческую книжонку. А сама Сана? Она ведь тоже не работает. Мне вдруг захотелось поймать ее врасплох. На цыпочках я прошел в ее кабинет и наклонился над ней. Ну да, прибор был отключен, и она не сделала никакого движения, чтобы привести его в рабочее состояние.
– Ага, – сказал я, садясь на ручку ее кресла. – Возрождение эксплуатации. Один работает, а другой погоняет.
Она посмотрела на меня с тем невозмутимым видом, которым так хорошо прикрывать свою беспомощность.
– Я редко пользуюсь биодиктофоном. То есть я хочу сказать, что не включаю его, пока не добиваюсь четкой формулировки целого законченного отрывка. Только тогда диктую. Я знаю, ты полагаешься на стилистику автоматов, но у тебя еще много времени впереди, и те из своих заметок, что ты собираешься сохранить на будущее, ты всегда успеешь откорректировать.
Вот, получил. Не подглядывай, не лови. Уж если она делает вид, что работает, то, стало быть, так и надо принимать. Ведь только утром решил отказаться от всех этих мальчишеских штучек!
– Я не против того, чтобы ты сидела у этого ящика. – Я спасал положение. – Тем более что эта голубая полоска тебе очень к лицу. Что-то похожее, кажется, носили весталки. Только не из такого современного материала, а из белого льна.
Сана слегка подняла брови – значит, снова я говорил не то, ох до какой же степени совсем не то!
– Должна тебе заметить, что обратную связь на нашей машине ты проектируешь напрасно. Она утяжелит конструкцию, но не принесет видимой пользы. Конечно, это лишь мое мнение, и ты можешь не соглашаться с ним.
Я пристально посмотрел на нее. Мне отчетливо послышалось за этой фразой: «Ведь скоро ты не будешь связан моими вкусами и капризами»…
И я не мог понять, откуда исходил этот подтекст – от ее грустных вечерних глаз или от меня самого? Но как бы там ни было, должен же я забыть, заставить себя забыть об этом; если мне не удастся – она рано или поздно прочтет мои мысли. А это очень невеселые мысли – когда постоянно думаешь о том, что вот теряешь бесконечно дорогого, единственно дорогого человека – и ничего не можешь сделать. И снова думаешь и думаешь все об одном, и думаешь так много, что уже появляется ощущение, что ты что-то делаешь.
Сана положила два пальца на широкую клавишу ультракороткого фона. Несколько секунд просидела так, потом выключила прибор и сняла фоноклипсы.
– Нас ждут.
К моему удивлению, в мобиле оказался Педель.
– Это что – выездной лакей, или в его программу входит теперь поглощение ужинов?
Сана смутилась. Видно было, что она не может так просто говорить о Педеле в его присутствии.
– Отдохнул бы ты, милый, – сказал я ему и отключил тумблер звуковых и зрительных центров. Педель, словно огромный краб, застыл в кормовой части мобиля, только руки его слегка вздрагивали, легко касаясь стен. Вид у него был недовольный и обиженный.
– Ну так что же? – спросил я.
– Я думала, что тебе будет приятно, если он будет нас сопровождать.
– К чертям сопровождающих, – сказал я. – Хочу быть с тобой. Только с тобой одной. К чертям всех третьих.
Она улыбнулась – благодарно и застенчиво:
– Мне просто показалось, что ты любишь его.
Я вытаращил глаза. Этого недоставало! Добро бы меня заподозрили в симпатии к породистой собаке – но к роботу… Впрочем, я всегда недолюбливал людей, которые к своим животным относились как к равным; от них, как правило, за версту несло мещанством. Но относиться к Педелю как к человеку – это было уже не просто мещанство, а ограниченность, недопустимая даже в шутку. Я еще раз пожал плечами и вернул Педелю утраченную было полноту восприятия.
* * *
Ужинали мы уже при люминаторах, и в маленькой гостиной Элефантуса было теплей и уютней, чем в нашем еще не обжитом и слишком светлом доме.
Я отведал вина, которое пил Элефантус, – оно оказалось чересчур сладким. Патери Пат не пил – да я и не видел никогда, чтобы он это делал. Сначала поговорили о погоде – в горах ожидалась основательная буря. Элефантуса и Патери Пата это беспокоило так, словно их домики не были прикрыты одеялом из теплого воздуха десятиметровой толщины. Потом как-то нехотя разговор перешел на работу. Сана оживилась. Говорить было о чем, потому что пока у нас еще ничего не получалось. Патери Пат только что проанатомировал одну из обезьян, прибывших со мной. Он подозревал у нее возбужденное состояние биоквантовых сердечно-мозговых связей, и теперь не мог себе простить, что не исследовал ее в состоянии квазианабиоза, а сразу поторопился вскрыть – это была первая обезьяна, погибшая после нашего прилета. Она уцепилась за грузовой мобиль и упала с высоты примерно трехсот метров. Я выразил свои соболезнования Патери Пату и уловил на себе его задумчивый взгляд – вероятно, он обдумывал, какие манипуляции проделать с моим телом, когда оно попадет к нему в руки. Я злорадно усмехнулся, потому что не сомневался в том, что намного переживу его – он был настолько осторожен, что когда-то это должно было плохо
