Дорис Лессинг - Сентиментальные агенты в Империи Волиен

Я усадил его и сказал:

— Прости, Инсент, но мне пришлось тебя увести.

— Сам знаю, я это заслужил. — Парень явно наслаждался ролью жертвы.

Значит, понадобится Полное Погружение. И я ему объяснил:

— Тебе придется по-настоящему пережить все ужасы тех событий, которые я описывал Колдеру там, в суде.

Я сделал его парижским рабочим, слесарем по металлу, живущим, конечно, не на грани полной нищеты, потому что революционер определенного типа не должен испытывать голод и холод в крайней степени, а также нести ответственность за семью. Самые энергичные революционеры всегда выходят из среднего класса, потому что они могут все свое время посвящать делу. Инсент встречался с другими, такими же, как он, в сотнях бедных местечек, в кафе, в литейных цехах, в разного рода притонах, произносил речи и сам слушал их, бегал по улицам с толпами, выкрикивающими слова: «Смерть… Кровь… Свобода… Права… Долой… На гильотину…» Он жадно впитывал любые новости о короле и королеве, о королевском дворе, о священниках. Он был как канал для слов, слов, слов, он постоянно пребывал в лихорадке Риторики, он попал под обаяние всех чудотворцев, гипнотизеров публики. Потом, когда слова целиком захватили власть и весь Париж охватило безумие от потока слов, он бежал вместе с толпой за крытыми двуколками, в которых перевозят приговоренных на места ритуальных убийств, выкрикивал непристойности и оскорбления в адрес короля, королевы, аристократов, криками выражал ненависть к прежним своим сообщникам типа мадам (мы-можем-возродиться-только-через-кровь) Ролан, и вскоре он уже кричал вместе с толпой, когда свергались прежние идолы. Именно он был самым громким, самым горластым, когда Париж экзальтированно обсуждал в подробностях жестокости разного рода. Когда парижане по призыву Коммуны ворвались в девять тюрем и за пять дней хладнокровно убили четырнадцать сотен человек, именно он передал сообщение от Дантона, в котором говорилось: «К черту пленников, пусть сами заботятся о себе». И он убивал и убивал, при этом непрерывно распевая: «К смерти… смерть смерть смерть…» Когда убийства иссякли и народ затошнило от них, он распевал сентиментальные песни о судьбе убитых и бегал по городу, как крыса или таракан, потому что кричать и бегать стало его образом жизни, он уже не мог остановиться. И когда к власти пришел новый тиран, он бегал и кричал, восхваляя: «Да здравствует… Слава…» Он сражался и строил карьеру в армиях тирана, потому что уже больше не был страстным приятным красноречивым юнцом, а стал довольно жирным мужчиной, разжиревшим от слов и потакания своим слабостям и жестокости, и он маршировал с армиями из страны в страну, убивая и насилуя. И наконец, он дошел с армиями до последней победоносной войны тирана, которая была проиграна, и он умер от голода в снегах, с тысячами других, все еще шевеля губами — выговаривая слова, оскорбления народу, в чью страну он вторгся.

А потом Инсент вернулся в свой прежний облик и увидел, что сидит на стуле напротив меня, захлопал глазами и вытаращился, когда осознание его настоящего положения стало сильнее, чем та жизнь, которую он только что покинул.

И он заплакал. Сначала почти безмолвно, сидел с пустыми безумными глазами, из которых лилась вода, а потом рыдал, уже не сдерживаясь, лежал в своем кресле, уткнувшись лицом в сгиб локтя.

Я оставил его там и вышел на улицу. Все вокруг казалось совершенно обычным. Это надо понимать так: что лучшие места города — парки, рестораны, кафе — были заполнены волиенцами, а волиенаднанцы толпились на окраинах в своих кафе и клубах. Вооруженных патрулей как будто было не больше чем обычно. Высоко в стене губернаторской резиденции одно окно было освещено.

Я вернулся посмотреть, как там Инсент: он так и заснул прямо в кресле.

Я перешел площадь, вошел в резиденцию и попросил о встрече с генерал-губернатором Грайсом. Мне сообщили, что он неожиданно уехал на Волиен.

Повсюду, где, по моим сведениям, бывает Колдер, я оставил для него записки: мол, я готов с ним встретиться, если он надумает поговорить, и прождал несколько дней; но ничего не произошло. Я слушал Инсента, ему необходимо было выговориться — рассказать мне о жизни, которую он только что прожил: лихорадка его покинула — я опасался, что всего лишь на время. Ничего жгучего, ничего вдохновенного не было в его нескладных, мучительно подбираемых словах. Он дрожал и трясся — иногда цепенел от ужаса при воспоминании о своих наблюдениях и своих поступках.

Ясно, что мне надо самому ехать на Волиен. Я не мог предоставить Инсенту больше времени на восстановление. Я предложил ему выбор — конечно, это сделать я был обязан, несмотря на риск, — ведь его выбор мог оказаться неправильным; сказал, что он может поехать со мной или остаться тут, с Кролгулом. Но от одного лишь имени Кролгула парня затрясло.

Мы немедленно выезжаем.

Я заскочил сюда по пути на Волиен, чтобы повидать Ормарина.

Здесь во всем чувствуется присутствие Сириуса. Повсюду строятся дороги, мосты, гавани. Повсюду видны лагеря — бараки рабов. В небе — воздушный транспорт Сириуса, самых разных моделей. И повсюду говорят лишь о грядущем вторжении сириан. Только и слышишь: Сириус, Сириус. Но что они понимают под этим словом? За время моего пребывания космолеты исчезли все до одного, и небо очистилось, но назавтра они снова появились. Видимо, на планете-метрополии идут какие-то подвижки во власти. Но здесь, на Волиендесте, ничего не знают о тамошних распрях; для них все это объединяется одним словом «Сириус».

Ормарин, наша главная надежда, оказался в больнице! Это регресс! Его лекарственную терапию следовало бы продумать лучше. Они подвергли его Погружению Мягкого Действия, выбрав пять разных моментов из истории, причем во всех аспектах отражающих завоевание более слабого империями, находящимися в апогее своих захватнических войн. Все эти империи — с коротким сроком существования, и все с Шикасты, в тот период, когда они были столь многочисленны, и находились они все на северо-западных окраинах. Поскольку это было Погружение Мягкого Действия, Ормарин был не участником событий, а только наблюдателем. Но я, простите, вынужден отметить, что после этого курса состояние его ума мало чем отличалось от состояния Инсента в палате Лихорадочной Риторики. Ормарин находится в палате верхнего этажа, окна которой выходят на пустыню, плачет, созерцая эту пустыню, и охвачен серьезным приступом настроения «Что такое смысл, или все наши усилия тщетны».

— Ну-ка, возьми себя в руки, парень! — убеждал я. — Соберись! Ты знаешь прекрасно, что сириане или кто-нибудь скоро нападут, а ты отсиживаешься тут, расслабился.

— Наплевать мне, — ответил он. — В чем смысл? Будем ли мы бороться с ними — или не будем; будем ли мы бороться против них, раз уж они прибудут, — или не будем; в любом случае нас погибнут тысячи — миллионы. Эти бедные работяги, рабы с Сириуса, их тут миллионы, и они погибнут все, поскольку таково уж их предназначение. И мы, волиендестанцы, погибнем. А потом Сирианская империя развалится, поскольку все империи раньше или позже…

— В данном случае это будет скорее раньше, чем позже, — вставил я.

— А потом? Еще один пример для учебников истории о лопнувшей затее, бесполезной, которая закончилась кровопролитием и страданиями, так что лучше было бы и не браться…

И в таком духе он вещал некоторое время, а я слушал с благодарностью, потому что редко мне удается наблюдать это состояние в таком классическом варианте, с такими выразительными и элегантными словесными формулировками, — легче всего распознаваемым симптомом.

Я даже подробно записал всю беседу с ним: пригодится врачам для диагностики.

Но сам-то я надеялся, что смогу взять Ормарина с собой на Волиен в помощь для обработки бедного Инсента.

Врачи заверили меня, что Ормарин скоро придет в себя и будет готов сыграть свою роль в нашем небесном фарсе — именно эту фразу он то и дело повторяет. Мне подобная формулировка понравилась, мне кажется, что она обращена к тем сторонам моей души, которые, я знаю, следует исцелить путем моего погружения в эти события, мне наверняка станет легче хотя бы контролировать себя.

— Этот ваш небесный театр, — заявил Ормарин (на его честном лице были все признаки сильного утомления от постоянного иронизирования), — это варьете со стриптизом для любителей созерцать тщетность усилий! Можно подумать, что эта пьеса поставлена планетами и созвездиями ради наблюдателей, чьи вкусовые рецепторы требуют все более и более сильного стимулирования абсурдом…

— Ормарин, — прервал я его, — может, ты и болен, а может, наши добрые доктора немного переусердствовали в твоем лечении, но я все же должен тебя поздравить хотя бы с тем, что ты стал больше понимать, шире видеть перспективу. Я очень надеюсь, что мы поработаем вместе, когда тебе станет получше.